Любители и любовники (Из музыки и обратно) — различия между версиями

к

акое чудо! Какая роскошь! — внезапно, нежданно... посреди человеческой пустыни встретить близкую душу. Или драгоценного друга...

Тем более, после такой долгой разлуки... — Настолько долгой, что почти вечной...

Не знаю почему..., но отчего-то только сегодня мне выпала эта счастливая карта..., и я прочитал удивительное по своей искрящейся искренности произведение одного мэтра, моего (почти) земляка (кажется, шотландца),^{[комм. 1]} по какому-то дьявольскому случаю проживающего там, в Париже..., этом несчастном..., нет, даже трижды несчастном городе, обиженном не только богом..., но, как мне иногда кажется, даже — сатаной.
И вот чтó он там написал, этот трижды замечательный земляк. Судите сами...

« Весь свет скажет вам, что я не музыкант.^[3]:254

И это — очень правильно.

Ещё давно, в самом начале своей карьеры я причислял себя к редкой гвардии профессиональных фонометрографов. И все мои работы – это чистейшей воды фонометрия...»^[4]

Одному Богу ведомо, с какой громадной радостью я исписал бы всю..., решительно всю свою статью (от начала и до конца) только словами, составляющими одну только эту историю, поведанную моим (почти) земляком, кажется, шотландцем — по какой-то дьявольской случайности проживающим в Париже..., этом несчастном..., — нет!.., даже трижды несчастном городе... — Курите, мой дорогой друг..., и пускай дым до небес, никак не меньше, будет вам сладок и приятен...^[6]

Ну, и так далее...

Свою статью (безусловно, лучшую из числа тех, которые мне довелось прочитать за последние девять тысяч часов моей жизни) этот шотландец, проживающий в Париже, назвал так: «Воспоминания человека, страдающего амнезией».^{[комм. 3]}
Такое жестокое название не позволяет мне судить... Составить рецензию... или просто мнение..., в конце концов.
Оно позволяет мне только чувствовать и — со’чувствовать. Или обращаться в международные благотворительные организации... Потому что потеря памяти..., это, знаете ли, как божий дар. Подобно музыкальному таланту, она — либо есть, либо нет. И ничего больше с ней не поделаешь...

Так я вспоминал, перед тем, как сесть за свою рецензию, посвящённую (вы не поверите!) двенадцатому квартету австро-венгерского мэтра Иосифа Гайдна (ор.756, соль мажор, в трёх частях).

Или в четырёх, на худой конец.

Этот шотландец (сейчас я говорю уже не о Гайдне, конечно)..., к сожалению, я с ним не знако́м. Ни разу его не видел... И тоже..., возможно, к сожалению, но я не знако́м — и с его музыкой. Впрочем — тем лучше. Значит, это позволит мне судить чисто..., и даже бескорыстно... о его писаниях.
Несколько раз я честно пытался разобрать его фамилию: «Satie». Иногда — даже по слогам. Выглядит коротко, но глупо. Даже очень глупо... — В конце концов, странные люди, эти французы... Иной раз такое напишут, что без второго стакана и не прочитаешь..., и не прочтёшь, — и не почтишь прочтением. А как почтишь, так и проще некуда. Значит, Сати. И точка. — «Сытин», по-нашему (если перевести на ангельский язык)... Говорят, мать его... наша, — в смысле, совсем наша, из Брайтона-города. «Энтон» её фамилия..., была. Вóт..., вот это я понимаю. И сам он тоже..., настоящий англичанин. Эрик, да ещё Лесли..., — короче говоря, талант. Настоящий талант — по какой-то дьявольской случайности проживающий в Париже..., в этом несчастном..., нет, даже трижды несчастном городе...

К сожалению, я не знако́м ни с ним, ни с его музыкой. Надеюсь, что таковая всё же существует, несмотря на признание..., что он — якобы не музыкант. И это очень правильно. Потому что (практика свидетельствует с какой-то изуверской отчётливостью) лучшие музыканты — и настоящие музыканты — короче говоря, все те, кто делает сегодня и здесь историю музыки: сегодняшнюю историю..., и даже завтрашнюю, — все они — по какому-то странному курьёзу судьбы (вроде усмешки Мефистофеля) — всякий раз непременно оказываются... не то грузчиками, не то водителями фиакров, не то альфонсами, то даже — фонометрографами..., но никогда — музыкантами в собственном смысле этого слова. С образованием и профессией... как это у них принято.
Почему так?.. — прошу прощения... Потому что в ответ последует только тишина... Считайте: я пока не решаюсь ответить прямо. И окончательно. Однако..., мне кажется... Смутно кажется, что я не только знаю этот ответ, но — уже́ сказал его. Не очень громко. И не слишком отчётливо. — Но так, чтобы все услышали.

Средним ухом..., как следует в таких случаях.

Когда счёт идёт — уже́ по Гамбургскому времени.^[7]

И — на считанные минуты. Не на часы... Нет.

п

о правде сказать, я тоже не музыкант. Хотя и не фонометрограф.
Должно быть, именно поэтому я и работаю критиком..., музыкальным критиком..., — вот уже десятый год окучивая лондонские газеты своим мнением: сугубо невежественным и некомпетентным.

Как и полагается всякому уважающему себя — критику.

Судите сами.^{[комм. 4]}

Вчера... я получил редакционное задание (не из Дании, и не из Германии). Прошу прощения за дурные стихи..., но так было на самом деле. Как оказалось, у нас здесь на днях произошло эпохальное событие, совершенно пропущенное мною мимо ушей: в сто сороковой (юбилейный!) раз «Народный квартет» изволил публично играть (да и не просто так, наигрывать, а по-настоящему, что называется, в присутственном месте!) «Двенадцатый квартет» Иосифа Гайдна (ор.756, соль мажор, в трёх частях, не считая собаки)...^{[комм. 5]}
И вот, как это и полагается в подобных случаях, мне было поручено осветить (или освятить, это я не успел уточнить второпях) это событие своим святейшим присутствием, чтобы назавтра, значит — прямо туда, в газету...

« ...Весь свет скажет вам, что я не музыкант. И это — очень правильно.

Ещё давно, в самом начале своей карьеры я причислял себя к редкой гвардии профессиональных фонометрографов. Нельзя... »

Именно так (совершенно согласен). Нельзя — в сто сорок первый раз повторять всё то, что уже тысячу раз говорилось всеми прямоходящими и англоговорящими... — к примеру, о проникновенном и технически безупречном исполнении «Народным квартетом» 12-го гайдновского G-dur’ного квартета (ор.756, G-dur, f-moll, Des-ball)... Или по поводу божественного баритона (тенора, кенора) Сэнтли в роли — Илии (Мессии, России).^{[комм. 6]} Или об очередном пати в честь Патти..., как всегда неподражаемо-неподражаемой и божественно-божественной!..^{[комм. 7]}

— О..., эта Патти!

И в самом деле — нельзя. Категорически нельзя.

Однако всё изложенное выше — ничуть не снимало с меня обязанности... И тем более, не снимало — всего остального...
Впрочем, если кто забыл, напоминаю... Авторитетной редакцией не менее авторитетной газеты «Стар» — мне было поручено осветить (или освятить, второпях я не успел уточнить) это событие своим святейшим присутствием, чтобы назавтра оно вернулось — прямо туда, в газету...

— Ещё полчаса назад я это помнил..., к сожалению. К Большому Сожалению. Очень Большому.

— Помнил. Равно как и многое другое, что менее всего хотелось бы помнить.

Удивительно, до чего не хочется в сто сороковой раз расписывать положенные глупости... и банальности — о глупом и банальном..., о чём и говорить-то — сущий грех. Быть может, имело бы смысл... попросту переписать? — Например, глупости сказанные другими... Ведь они не только греют, но и обнадёживают. Дают путь, если можно так выразиться...

А выражаться в последнее время — хочется... И даже очень.

С пылающей душою..., почти в отчаянии — я обратился к музыкальным журналам и тут же (каюсь!.., — о, mea culpa) воспрянул душою, едва только мне на глаза попалось прекрасное, поистине духоподъёмное заглавие:

Ну..., и судите сами: о ком ещё оно могло гласить?..., кроме меня..., вашего (не)покорного слуги? — Однако нет. На сей раз пуля пролетела мимо: непревзойдённый мастер «невежественных и ложных утверждений» (Дж.Б.Ш.) каким-то чудом остался не у дел. Как оказалось, кто-то другой (ничуть не менее невежественный и лживый) перешёл ему дорожку, высказав невежественное и лживое мнение, жестоким образом подрывающее зыбкий фундамент, на который веками опирается наше «искусство». Разумеется, я говорю не просто об искусстве, но только о настоящем искусстве: патентованном и проштампованном всеми возможными печатями и штампами. Гордо и веско, — я говорю об искусстве общепринятого профессионального типа... (чтобы не вспоминать о древнейшем..., не так ли?)

н
о ведь мы отлично помним, знаем и чтим незыблемое правило: профессионалы всегда правы. Вчера, сегодня и завтра..., они не только делают погоду и моду, (казалось бы, что может быть важнее!) но также и — всё остальное. Потому что имя им — Академия, чёрт... Чтобы не сказать больше. И глубже...
Но как славно они разоблачают! — мой бог! Даже я, прожжённый хлыщ от критики, не сумел бы сработать столь чисто и жестоко..., на их месте. А ведь (видит Бог!) я тоже не промах... — Обитатели этого неприступного здания всякий раз твердят, что хоть я и бесстыдно претендую на звание истинного авторитета в области музыки, но всё же, несмотря на свою поистине дьявольскую изворотливость, постоянно оступаюсь (буквально на ровном месте)... и выдаю себя с головой. Вернее, наоборот — без головы. Потому что (увы!) я слишком уж безграмотен, что называется, выше всяких похвал... — Моё вопиющее профессиональное невежество буквально вопит и вопиёт, вырываясь из моих безграмотных глубин, проявляясь в доброй половине всех суждений, которые я позволяю себе высказывать (публично, да ещё и в печатной форме). Ну..., добро бы хоть в непечатной! Так нет! Именно что в печатной, где меня проще простого — уличить, схватить за руку и затем — пригвоздить к неминуемому столбу позора...
— Но вот ведь какая незадача! Меня, вроде бы, разоблачают, (король-то голый!) а ведь я и сам не прочь раздеться..., и каждый раз рад честно признаться, что у меня нет — даже и половины тех знаний, которые вы мне приписываете, читая мои заметки. В общем, занятная картиночка получается... Значит, в половине своих суждений я оступаюсь в невежество, а ещё половину моих знаний мне попросту приписывают. — Итого, что́ прикажете думать..., дорогой мистер? Пятьдесят плюс пятьдесят, — равняется..., равняется...
Однако не так-то всё ужасно... В стране слепых и кривой — король.

« ...Весь свет скажет вам, что я не музыкант. И это — очень правильно.

Ещё давно, в самом начале... »

Однажды вечером, когда я (наивно полагая, что за мною никто не следит) задумчиво рассматривал витрину магазина на Оксфорд-стрит, со мной (вежливо..., очень вежливо) поздоровался некий безупречно одетый джентльмен... С первого же слова расположив меня (своим недюжинным тактом и почти такой же скромностью) к знакомству и продолжению беседы, этот джентльмен начал (хотя и с видимым опасением и волнением, но одновременно и с нескрываемым любопытством) шаг за шагом подходить к теме, только что мною затронутой. Напомню, что дело происходило на Оксфорд-стрит..., у витрины магазина (и здесь я, по просьбе редакции оставляю свободное место — для коммерческой рекламы)...

— Наконец, видимо приблизившись к своей основной цели и не в силах более себя сдерживать, этот славный джентльмен, очертя голову, отважился спросить меня напрямую... И здесь я снова вынужден оставить немного свободного места и перейти на другую строку..., чтобы не слишком нагнетать обстановку...

«Простите меня, уважаемый мистер Дж.Б.Ш., — произнёс он слегка дрожащим от избытка нетерпения голосом, — но (трижды прошу прощения) не могли бы вы ответить на один вопрос, который меня столь давно интересует: действительно ли вы хоть что-нибудь понимаете в музыке? Понимаете ли, сам-то я не способен составить мнение на этот счёт, поскольку не имею ни слуха, ни образования, но вот мой старый знакомый, д-р Бленк утверждает, что вы, как бы то там ни было — но типичный профан в музыке. И не более того. Но ведь понимаете, какое дело, я не имею ему ничего возразить, ведь д-р Блейк, он — а..., э..., м-м-м, в общем, он такой крупный авторитет в этой области, а я всего лишь — а..., э..., м-м-м, в общем, попав в столь затруднительное положение, я теперь даже не знаю, как мне себя дальше вести»...^{[комм. 8]}

...  ...  ...

— Не стану кривить лицом, вопрос этого безупречно одетого и примерно так же ведущего себя джентльмена привёл меня в полнейшее замешательство у витрины одного из прекрасных магазинов на Оксфорд-стрит,^{[комм. 9]} ибо, как вы уже, надеюсь, поняли..., он, сам того не ведая, попал — в самую точку..., возможно даже третью... — не говоря уже о пятой или шестой... Тем более, что правда (несомненно) была (бы) на его стороне...

« ...Весь свет скажет вам, что я — не музыкант. И это очень правильно. Ещё давно... »

— Не стану скрывать, вопрос этого безупречно одетого и примерно так же ведущего себя джентльмена привёл меня в полнейшее замешательство..., ибо, как я уже давно успел убедиться, мои скромные заметки о музыке и музыкантах ценятся столь высоко и глубоко — лишь по одной причине. Погодите минутку, сейчас объясню подробнее...
Как оказалось, весь трюк состоит в том, что многие (в том числе и величайшие) мои почитатели считают все мои статьи — поистине виртуозным, великолепным блефом, который (что особенно приятно слышать) я даже и не пытаюсь маскировать. — Причём, самый гвоздь моего мастерства состоит в том, что при своём полнейшем незнании (истории и теории) музыки, я необычайно искусно подделываюсь..., так сказать, — имитирую настоящего музыкального критика, чтобы (таким образом) удовлетворить свою (а также их) страсть к мистификациям и парадоксам... — Точка.
С этой точки зрения каждая следующая моя статья рассматривается в качестве блестящего комедийного трюка, подчас развёрнутого до масштабов настоящей арлекинады, в которой я выступаю в завидной роли — площадного паяца, а высокочтимый д-р Бленк, соответственно — в роли бравого полисмена. Ничего не имею возразить: очень красивая картинка...

« ...Весь свет скажет вам, что я не музыкант. И это очень правильно... »

— Увы-увы, всё так было: моя молодость и наивность поистине не имела границ. На первых порах я (как типический олух царя небесного!) ничуть не осознавал этого очевидного положения вещей и никак не мог взять себе в толк, — ну почему же, когда я, будучи в гостях, неосмотрительно начинал высказывать банальные, но вполне здравые суждения о музыке, то замечал, что они вызывают полнейшее разочарование слушателей. Не проходило и пяти кратких минут, как все они (буквально на глазах!) теряли всякий интерес к моей особе. Наконец, в один прекрасный момент моё терпение лопнуло. Признаюсь, мне до такой степени надоело слышать, повторённое сотни раз простодушное восклицание: «О! Так значит, вы всё-таки кое-что понимаете в музыке!..», что отныне я тщательно избегаю каким бы то ни было образом обнаруживать свою осведомлённость... Моя метода проста. Если мне протягивают лист какой-нибудь инструментальной музыки (к примеру, фортепианной или какой-то ещё по случаю) и с лёгкой улыбкой просят высказать своё мнение, я принимаюсь разглядывать эту страницу с видом глубочайшего знатока, предварительно перевернув её — вверх ногами... Если меня приглашают испробовать новый концертный рояль, первым делом, я совершаю показательную попытку открыть его — с узкого конца. А если дочка хозяев дома торжественно сообщает мне, что она учится играть на виолончели, я деловито осведомляюсь, не слишком ли натёр ей губы мундштук с непривычки. Не скрою, с этими, в общем-то незатейливыми трюками — я имею постоянный успех... Как оказалось, подобная манера вести себя в обществе доставляет моим знакомым ни с чем не сравнимое удовольствие, которое охотно разделяю — и я сам, причём, даже в большей степени, чем они могут подумать...^[8]

« ...Весь свет скажет вам, что я не музыкант. И это... »^[3]:254

Но ведь люди, которых я втягиваю в эту игру, всего лишь — любители, простые любители! Что же тогда, чёрт побери, можно сказать о профессионалах?..., этих дородных полисменах, вечно гоняющихся за худосочными Арлекинами...

— Да вóт что!

Слушайте. Всё очень просто... Для обличения этого кошмарного типа (меня) в «само-критическом» само-званстве необходимо, чтобы оно было проверено, удостоверено и проштамповано такими несомненными авторитетами, как бакалавры и доктора музыки. — Они, эти трижды уважаемые джентльмены наверняка умеют написать всё (что полагается...) по чину: «Nunc dimittis» в полном комплекте из пяти частей;^{[комм. 10]} точно укажут разницу между тональной и реальной фугой (даже если разбудить в четыре утра); без запинки ответят, сколько лет было Монтеверди в день его тридцатилетия; знают назубок все девять версий происхождения септаккорда II ступени и могут сказать, какая из них верная; и главное... Да, главное! — они твёрдо убеждены в том, что «si contra fa — diabolus est». Мне же, со своей стороны, будет вполне достаточно объявить во время «экзамена» подобным людям, что я — некое лицо, в своё время досконально изучившее всю эту бессмысленную занудную чепуху, — не нашёл в ней даже отдалённой связи с тем, что называется музыкальным искусством (между прочим, совершенно непостижимая для них точка зрения!). — И тогда, готов прозакладывать, эти учёные мужи воскликнут, лихорадочно тыча в меня пальцем:

...после чего тотчас же выдадут мне необходимое свидетельство на гербовой бумаге, где будет написано крупными буквами, чёрным по белому — «се есть полный самозванец и профан». А затем мы снова разойдёмся в разные стороны, и я буду продолжать жить во грехе и скверне, абсолютно свободный от малейшего подозрения прослыть честным человеком.

« Знак времени: только поглядите, кáк они постепенно превращаются друг в друга! Артисты и художники сделались профессионалами и ремесленниками, они попросту продают своё ремесло..., а любители, на их месте, сделались настоящими артистами. »^[9]

Однако на одних мистификациях далеко не уедешь. А потому (под конец этой песенки) я позволю себе заметить, вполне серьёзно..., что, видимо, есть нечто крайне порочное в подобных, с позволения сказать, «профессиональных суждениях»... и таких же «сертификатах», которые с завидной регулярностью выдавались налево и направо в течение всей истории музыки (впрочем, далеко не только музыки). И если для начала «полным профаном» и «болваном» называли Генделя, потом Моцарта, Бетховена, затем Берлиоза, Вагнера (список далеко... не полный), а напоследок (причём, ничуть не в большей мере) — также и меня... (вероятно, на закуску)..., и если все перечисленные (по списку передо мной) лица неизменно обвинялись в таком же невежестве и шарлатанстве. Однако..., — и что́ же из этого следует, чёрт побери?

— Что́ же из этого следует, мой дорогой д-р Бленк?..

Увы, сегодня я не смогу ответить на этот вопрос..., вследствие одного его крайнего коварного свойства..., а именно: чрез’мерной простоты.

Пожалуй, вместо положенного ответа могу задать ещё один (не слишком сложный) вопрос..., тем же господам профессионалам... — А могут ли они мне ответить (буквально в двух словах): что́, в таком случае, может означать нижеследующий парадокс?.. — По какой причине высоколобые писания д-ра Бленка о музыке сможет понять лишь такой же профессионал (как он); но в то же время — даже самый обычный человек, мало-мальски музыкальный и с любовью относящийся к искусству, легко понимает и Мендельссона, и Вагнера, и Листа, и Берлиоза, — равно как и всякого другого композитора из всемирно-исторического списка «профанов»?.. И поневоле ещё раз вспомянешь эту ... нежданную фразу:

« ...Весь свет скажет вам, что я не музыкант... »^[3]:254

и
опять же, хотелось бы мне спросить напоследок, — интересно, а понимают ли господа профессора, че́м живой критик отличается от — засушенного профессионала? И почему, например, мой драгоценный коллега (только по литературной части) W.A., критикуя на прошлой неделе премьеру свежей драмы Генри Артура Джонса (не скажу в каком театре), не стал в своей статье делать грамматического разбора особенно показательных фраз из интонационного набора главного героя?..

— Нет-нет, не бойтесь, мой дорогой д-р Бленк... Сегодня я не стану отвечать на эти вопросы: ни безжалостно, ни прямо, хотя мне вовсе не трудно это сделать... Собственно, я именно так непременно и поступлю, однако — не раньше, чем лопнет моё терпение. Пока же ограничусь ещё одним замечанием ... вскользь, и опять — лично для вас..., мой драгоценный профессор.
Известно ли вам, что работа со словом — вообще-то не слишком простое занятие..., искусство критика, и паче того — труднейшее дело, тем более что в музыке порой не так-то легко разобраться, если критик не имеет специальной подготовки, — поскольку музыка, как искусство старое и глубоко формальное, накрепко связана с условиями её сочинения, исполнения и преподавания... — И всё это, если понимаете, необходимо заранее узнать и усвоить с научной, технической и профессиональной точек зрения.
Если же критик примется угождать учёным мужам, которые интересуются только друг другом и музыкой как предметом своего пожизненного ремесла, то он уподобит себя рабочему, который вот уже пятьдесят лет во время мессы накачивает органные меха в нижнем помещении, знает о своём предмете почти всё и теперь ему только остаётся доказать, что именно они и только они!.., — эти прекрасные меха, — только они (и ничто другое в этом меховом мире) представляют собою единственный источник гармонии.

Разумеется, весь свет скажет... Да...

« ...Весь свет скажет вам, что... »

— И в самом деле, что́ может быть проще, мой дорогой безупречно одетый джентльмен... у витрины такого же безупречного магазина на Оксфорд-стрит!..
Только обратите внимание...

— Когда любишь..., тем более, когда сильно любишь ... какое-то дело, — как-то особенно легко заметить: что́ за жалкое зрелище представляет собой очередной господин-профессионал... из очередного района красных фонариков. Впрочем, если вы и теперь ничего не поняли, тогда попробуйте... Попробуйте просто сравнить влюблённую (желательно в вас) девушку среди цветущих зарослей черешни, с каким-нибудь матёрым д-ром профессионалом (чтобы не сказать: профессионалкой), изучившей своё ремесло, как говорится, до исподнего..., и благодаря этому добившейся изрядного положения на ниве — той же са́мой — любви.

« ...и вот, поздним вечером, в неумолимо надвигающихся сумерках,
      я стою́ посреди пустой «Площади Искусств»
         и кричу в один свой собственный голос: «Да здравствуют Любители!»^{[комм. 11]}

Но в ответ мне раздаётся только одно — бессильное каменное эхо:
               ...би́те ли..., би́те ли..., би́те ли... »^[10]

н

астоящее эссе под названием «Любители и любовники» (а также «Любители и Нелюбители»)
                было написано Тремя Авторами (с небольшой разницей в возрасте и росте).

Газетная хроника некоего месье Бернарда Шоу (без названия и с другим текстом) была опубликована 15 февраля 1893 года

Фрагмент первый (что есть я) из «мемуаров страдающего потерей памяти» некоего месье Эрика Сати был опубликован 15 апреля 1912 года, — а свой русский текст приобрёл немного позже, 25 декабря 2010 года.

Напротив, (того) — некий Юрий Ханон составил свою версию (спустя ровные сто лет) 15 февраля 1993 года (предваряя «Тусклые беседы»)

— Таким образом, сегодня всё как-то — сошлось... в одной точке.