Ницше contra Ханон, артефакты (Юр.Ханон) — различия между версиями

— Так вы, должно быть, ницшеанец, молодой человек?..
— Ницшеанец?!.. Ничуть не более, чем сам Ницше!..^[7]:5

...Если вы каким-то образом успели заметить, — снаружи, на обложке книги после трёх слов её краткого названия отчего-то не поставлен знак вопроса...
Именно так: его нет. — И если говорить кратко и однозначно, то именно ради прояснения одного этого, вовремя не поставленного знака вопроса, и написана вся эта книга, вернее говоря, — всего лишь знак ещё одной книги. Ибо сегодня я вынужден утверждать наверное: ничего подобного под видом книги — ранее не существовало...^{:там же, стр.6}

Едва ли не целых пять лет от мсье Скрябина буквально за версту разило текстами, цитатами и даже каким-то специфическим нитчеанским духом. Странно сказать, но иногда битыми часами он не был способен выдавить из себя ни единого живого слова: своего, собственного..., – от первого лица. Временами случалось, что мой добрый приятель и вовсе превозмогал все пределы возможного и вылетал прямиком куда-то в тёмное ночное небо..., точнее говоря, с ним становилось попросту тяжко поддерживать беседу, тем более что он – очень часто имел слабость с какой-то невыразимой наглостью гения – соединять несоединимое. При том, весьма нередко его заносило даже до «сочетания ницшеанства с коммунизмом» – смешение на вкус самого Фридриха более чем отвратительное. Однако в мои цели никогда не входило – напрямую возражать Скрябину или, тем более, спорить с ним. Превосходно понимая, что мой друг использует маленькие фрагменты текстов Ницше в качестве глины для достраивания своего собственного лица и будущего творчества, я смотрел на его якобы философское увлечение сквозь пальцы...^{:там же, стр.6-7}

Наконец, я взял себя в руки, как следует приуготовился, и не без некоторой опаски приоткрыл – две Его книги. Как сейчас помню, это был «Заратуштра» и «Гибель божков»...^{[комм. 3]} Да-да, не удивляйтесь, именно «приоткрыл» – очень удачное слово. И раз приоткрыв, да ещё и засунув лицо в несколько страниц по случайному выбору, почти тотчас принуждён был – закрыть обратно. Каюсь прилюдно: каким-то непостижимым образом книги Нитче оказались... практически невозможными – для чтения. И в этот момент у меня словно бы внезапно открылись глаза: нет-нет, вовсе не в смысле какого-то понимания, но только имея в виду – по-детски наивное удивление. Будучи сызмальства приучен самим собой к высокой и лёгкой литературе, обладая чувством виртуозного стиля, поначалу я подумал, что попросту обознался или чудным образом чего-то недопонял. Передо мной находилось нечто невообразимо тяжёлое и корявое, наподобие прозы Сума’рокова или Ломо’носова...^{:там же, стр.7}

– Разумеется, в диалоге не существует «он, она или они» как некая значимая персона, но только «я, ты или Вы» – короче говоря, первое или второе лицо... Однако после небольшой, подобающей настоящему моменту паузы на этом месте возникает и ещё одно слово, волей случая тоже начинающееся на «ди». Если не ошибаюсь, существует на свете такой весьма почтенный жанр: неточная цитата или тема с вариациями. Именно так обычно определяют в тех случаях, когда один композитор или художник берёт тему или идею другого – и пишет на неё своё отдельное произведение. Это может быть и дань уважения, и слегка приподнятая шляпа, и способ нанести пощёчину, и даже знак личного презрения. Короче говоря, знак, неважно какой, но всегда знак – ещё одна возможность проявить особое внимание, положив некий известный предмет под увеличительное стекло или – на витрину своего маленького магазинчика, торгующего предметами искусства. Таковы, например, знаменитые Бетховенские вариации на тему Диабелли (был, знаете ли, на свете такой итальянский композитор второй руки). Однако известно ли вам, что значит эта забавная фамилия: Диабелли?.. Очень хорошо, – и я тоже в первый раз слышу. Видимо, на этом слове мы и придём к согласию, а затем и расстанемся: навсегда. ^{:там же, стр.7}

– Нет никакой нужды разбирать всякое явление по порядку и последовательно выстраивать цепочку умозаключений. – Так, человек, способный уснуть ночью в поезде, под стук колёс..., – я полагаю, это почти наверняка негодяй и подлец... по призванию.^{:там же, стр.24}

Создавать Нечто из Ничего на деле способно только животное: женщина или гений.
А все прочие люди в своей жизни просто пользуются всем тем, что создали для них эти двое...
и, как правило, даже забывают поблагодарить. ^{:там же, стр.25}

– Разделять совсем не обязательно. Есть рецепты и попроще. Повторяй – и властвуй!.. Тавтология – вот один из самых надёжных признаков присутствия Абсолютной Истины... – И всё-таки, не следовало бы брезговать мелочами..., даже когда они слишком мелкие или находятся вдалеке.^{:там же, стр.27}

– Одно слово – не слишком ли мало?
   Два слова – не слишком ли пусто?
       Три слова – не слишком ли подробно?
           – Вот и разговаривай с ними после всего этого! ^{:там же, стр.30}

– Все вокруг только и говорят: «жизнь, жизнь, жизнь»..., – но что же это такое? Какое-то непонятное и весьма неудобное для произнесения слово.
– Что оно обозначает? Что за собой скрывает?
– Мне кажется, в ближайшее время следовало бы навести справки, подробно порыться в словарях и, может быть, даже сходить в библиотеку... В конце концов, надо же раз’узнать, – что нам здесь ежедневно навязывают, да ещё и по такой абсурдно завышенной цене! ^{:там же, стр.30}

...Однако попробуем на секунду остановиться, перевести «абсолютный дух» и немного на этот счёт поразмыслить: мне кажется, именно сейчас это было бы весьма кстати... Для начала придётся просто повторить. — «Но как же вообще возможны синтетические суждения a priori?» – спросил сам себя старый добрый мсье Кант, будучи изрядно потрясённым своим чудесным открытием. И как же он, собственно говоря, ответил? – «в силу своих способностей», разумеется (sic!). <...> Да. Вспомним ещё раз его волшебные четыре слова... «В силу своих способностей» – так сказал, или по крайней мере, так подумал он. Но посудите сами: разве же это ответ? – В силу своих способностей... Разве это может служить достойным объяснением? И разве это не есть классическая тавтология, то есть, двойное повторение вопроса (под видом ответа). Да-да, та самая величественная и прекрасная тавтология, носительница абсолютной истины... Очень точное замечание... Почему опиум действует снотворно? Почему от него хочется спать? – «В силу своих способностей», именно так, virtus dormitiva, – отвечает известный врач у Мольера...^{:там же, стр.47}

Но прежде всего философ должен признаться себе точно и недвусмысленно: если я разберу на составные части некое (на первый взгляд простое) событие, выраженное в словах «я мыслю», то в результате получу целый ряд смелых гипотез и предположений, каждое из которых обосновать будет не просто трудно, но и практически — невозможно. Именно таким образом, без введения нескольких промежуточных и, так сказать, обслуживающих постулатов, аксиом или определений, простая словесная формула «я мыслю» окажется не только пустой, но и напрочь лишённой всякого конкретного смысла. Ибо слишком многое в этой словесной конструкции является допущением, так сказать, основанным на простой «забывчивости» или, говоря точнее, на пожизненном устойчивом желании кое-что забыть. ^{:там же, стр.52}

И всё же всюду, когда кто-нибудь без раздражения, но скорее остроумно или живо судит о человеке как о брюхе с двумя потребностями, или о голове – с одной, там истинный философ, любитель познания должен чутко и старательно прислушиваться. И всюду, где кто-нибудь показывает, ищет или хочет видеть подлинные пружины людских поступков прежде всего – в голоде, похоти или тщеславии, там истинный философ, любитель познания должен внимательно и чутко присматриваться. Одним словом, он должен наблюдать именно там, где о человеке говорят дурно, но без злобы, ругают, но без пристрастия, обличают, но без негодования...^{:там же, стр.67}

...Не то потрясло меня, что ты совершил подлость, не то потрясло меня, что ты оболгал меня, — но только то, что я тебе больше не верю»... И в самом деле, какой же силой подлости нужно обладать, чтобы суметь отобрать у меня лучшую из моих способностей... ^{:там же, стр.122}

Сегодня уже почти повсеместно можно наблюдать, как нежные женские нервы расстраивают самой болезненной и опасной из всех видов музыки (а именно, нашей новейшей немецкой музыкой), и всячески истомляют их декадентской живописью, театром и прочими ядовито-зелёными абсентами. А в результате европейская женщина буквально с каждым годом становится всё истеричнее и неспособнее к выполнению своего первого и последнего призвания – рожать здоровых детей, то есть, будущие поколения человечества. И я ещё раз задаю свой краткий вопрос: зачем они этого хотят? Что движет их желаниями? Не слишком ли ясны их побудительные мотивы? – Не есть ли всё это, в конце концов, признак растущего и побеждающего инстинкта смерти? ^{:там же, стр.196}

Существуют на свете такие неяркие истины, которые более всего пригодны для познания посредственными головами, поскольку они им — вполне соответствуют. Точнее говоря, даже наоборот: сами по себе посредственные истины — они более всех остальных кажутся привлекательными и соблазнительными таким же, как и они, посредственным умам. Пожалуй, именно на этот неприятный вывод всё чаще наталкиваешься именно теперь, когда дух и образ мыслей весьма почтенных, но ничуть не менее посредственных англичан (имея в виду прежде всего Чарлза Дарвина, Джона Стюарта Милля и Герберта Спенсера) не только становится модным, но и начинает брать перевес в средних слоях представителей европейского вкуса. <...> Было бы ошибкой утверждать, что, например, благородные и парящие в горних высях умы обладают необходимой способностью устанавливать на опыте многочисленные мелкие и обобщающие факты, собирать их и даже втискивать в некоторые промежуточные выводы. Скорее наоборот: как исключения из правил, высшие умы скорее занимают неблагоприятное положение по отношению ко всяким «правилам» и системам: чаще всего они их прямо отрицают или опровергают... В конце концов, они созданы совершить нечто значительно большее, чем просто исследовать или изучать, — именно в этом и состоит их основная функция и предназначение. И прежде всего они должны быть живым примером и двигателем чего-то принципиально нового, привносить и означать нечто новое и представлять в своём лице новые ценности! — Всё их сознание особенным образом настроено на генерацию и творческое обновление жизни, но никак не на обработку существующего багажа знаний. Именно в этом заключается их <равно> уникальная и драгоценная функция посреди нашего мира. На самом деле громадная пропасть между «знанием» и «могуществом», быть может, значительно больше, а также и страшнее, чем обычно полагают. Возможно даже и такое, что разум, могущий в высшем смысле, то есть, способный творить — должен (и даже обязан) быть отчасти незнающим, — что придаёт его открытиям и творению необходимую дерзость и ударную силу. Тогда как с другой стороны всяким научным открытиям, подобным системе Дарвина, пожалуй, даже способствует известная профессиональная узость, сухость и педантизм, одним словом, нечто в высшей степени ограниченное...^{:там же, стр.215}

— И в самом деле, уж не является ли «безрукий Рафаэль» или «умерший в детстве Моцарт» (если понимать это расхожее выражение в самом общем смысле) не каким-то редчайшим исключением, а кошмарным правилом в случае всякого гения? Не слишком ли груб и жесток этот мир для тех, кто пришёл в него один, а не целой толпой? — Говоря иными словами, вполне возможно, что большинство гениев исчезает в безвестности, и даже самые следы их очень скоро растворяются в мутном потоке жизни без малейшего остатка. — Ведь гений, возможно, он вовсе не так редок и исключителен, как об этом принято думать, и люди исключительных способностей появляются на свет в сотни и даже тысячи раз чаще, чем мы об этом узнаём. Но у них слишком нечасто имеются в запасе те необходимые шестьсот когтистых рук, чтобы в нужную минуту успеть прижать к ногтю «счастливый момент», схватить за волосы фортуну, оттаскать судьбу за бороду и зажать в кулаке удачный случай! Увы..., так случается слишком редко — и все эти случаи мы можем буквально пересчитать по пальцам, при том постоянно путая исключительного человека и громкий успех... Именно поэтому мы снова и снова восклицаем с восторгом, показывая пальцем на счастливчика: смотрите, вон гений! — при этом одновременно продолжая отталкивать, теснить и топтать ногами десятки ему подобных...^{:там же, стр.246}

«Слова поэта – это его дела», – только гений (Пушкин) или буйный сумасшедший вправе сказать про себя нечто подобное, и тем более – попытаться привести свои слова в действие. Исчерпав свою жизнь как предмет приложения сил, настоящий философ сходит с ума или превращается в соляной столб. Не имея возможности реализовать свою законченную мысль среди мира вещей, он задыхается или умирает. Для него непосильно сколько-нибудь длительное расхождение или, тем более, разрыв между замыслом и результатом: его приходится держать на своих руках из последних сил, как свод неба. Обычному человеку науки, застёгивающему свой философский сюртук перед походом на службу, подобные волнения не знакомы. Он живёт посреди общего и понятного мира, созданного кем-то другим за него и для него. Рядом с ним существуют тысячи и миллионы таких же, как он людей, подтверждающих его уверенность в себе похожими реакциями и привычным отношением. Их ум вторичен и пассивен. Рождаясь и умирая вследствие естественных причин, все они способны жить только посреди собственного подобия, постепенно превращаясь в труху и не беспокоясь отсутствием воплощения своих мыслей. Нитче не только знал множество таких людей, но и жил среди них, будучи — другим в полном смысле слова. – Но что же из этого следует?..^{:там же, стр.262}

– Жизнь особенно хорошо выглядит (снаружи), когда всё в ней делаешь вовремя, не так ли? – Это очень большой талант, между прочим, очень большой и очень редкий, ибо мало кому удаётся заранее справиться с последовательностью событий собственной жизни. Не слишком простая задача: сесть в дилижанс до того, как он отъехал, но – вскочить в седло после того, как оно оказалось на лошади... Как правило, добрые обыватели воспринимают подобные проблемы или как высоколобое занудство или, напротив того – глупый анекдот. К большому сожалению, мало кто способен даже отдалённо ощутить или тем более понять всю громадную важность этой задачи, только на первый взгляд простой. – Состояния, цели, события, повторения и поступки: всё это нужно уметь совершать и завершать вовремя, я повторяю: во-вре-мя. Например, отвечать только после вопроса, но задавать вопрос, вовсе не надеясь на ответ. Смотреть в зеркало, не рассчитывая на отражение. Благодарить за каждый нанесённый удар – исключительно после смерти, но никак не раньше. Щедро оплатить бездействие и равнодушие друзей – только когда они уже богаты, а ты беден как парижский клошар. Тепло проститься со своим близким предателем – когда он уже не вернётся. Понять провал своего главного дела – только когда оно завершено. <...> Так было. Спустя два с половиной года, 10 января 1889 года Франц Овербек спешно приехал в Турин. В доме напротив королевского палаццо Кариньяно, на съёмной квартире он обнаружил одного настоящего философа, Фридриха Нитче – который играл локтём правой руки на домашнем пианино, одновременно пытаясь петь нечто невообразимое и кричать славу Диониса. <...> Без особых затруднений Овербеку удалось перевезти Нитче в Базель – в лечебницу для душевнобольных. — Прошу прощения, я окончательно обескуражен. — Да..., кажется, это и в самом деле было... слишком... странное... предложение...^{:там же, стр.264}

...Та же болезнь, от которой умер его годовалый брат Иосиф, – чёрной ниткой она сопровождала Фридриха своими последствиями до самого последнего дня жизни...^{:там же, стр.265}

...Не имея возможности разговаривать с самим собой напрямую, он вступил во внутренний диалог и даже спор – в двух лицах. Пускай будет так... – Между прочим, именно он, этот диалог и составляет нашу последнюю общую книгу. Nietzsche contra Khanon...^{:там же, стр.268}

– Да, да, именно таким образом удобнее всего провести жизнь, не особенно беспокоясь о своём месте и времени, когда оно уже якобы известно и даже имеет своё, раз и навсегда определённое название... Словно за этими словами скрывается какой-то особый смысл: Ницца, Рим, Германия, Европа: смешно, право... – По пути в горный Энгадин, главное место своего горнего пребывания, Нитче решил слегка завернуть в сторону и провести месяц — в Турине, прошу прощения, в том сáмом Турине, откуда его спустя девять месяцев увёз Франц Овербек, его «друг», один из друзей, кажется, такое у него было название. Бывшие коллеги и знакомые не раз хвалили Фридриху туринский сухой воздух, что было, конечно, превыше всего, но также и широкие улицы этого не совсем итальянского города, столицы Пьемонта и когда-то крупнейшего центра Савойского королевства. <...> Но не всё было так гладко. Близкая поездка из Ниццы в Турин прошла крайне неудачно, несмотря на всю свою недалёкость... По пути, разумеется, куда-то потерялся багаж, Нитче много нервничал, попусту раздражался, скандалил с итальянскими смердами и плебеями (из числа чиновников таможенного ведомства)..., а в результате – несколько дней, совершенно больной и разбитый, пролежал с головными болями где-то в захолустном городке близ Генуи. «Я благодарю судьбу, что она неожиданно привела меня в Геную..., этот аристократический город, словно созданный для подъёма воли – кажется, здесь невозможно совершить ничего низкого и дурного... Но увы, кажется, я больше не в состоянии путешествовать один. За последний год я стал недопустимо уязвимым, и каждая досадная мелочь слишком сильно волнует меня, и весь жизненный хлам действует на меня самым глупейшим образом. Нет, решительно нельзя так тратить силы». — Совершенно согласен. Khanon pro Nietzsche...^{:там же, стр.271-272}

...Две части философии (и сознания) Нитче, более чем красноречиво обозначенные им самим как «утверждающее отрицание», на самом деле они же и составляли две неразделимые части его человеческого существа. Невесть откуда взялась обязательная необходимость и ценность положительной программы, желание уйти от сковывающего страха и отвращения, а в чистом виде – противопоставление двух миров: подвластного и чужого, которое мучило его всю жизнь. Обнажённая и обострённая до предела борьба «Я и не-Я» в случае Нитче имела страшный вид кровавого месива: лица, лишённого кожи и глаз...^{:там же, стр.272}

– Последние месяцы я нахожусь в состоянии тяжкой раздражительности, над которой только в лучшие минуты своего состояния мне удаётся взять верх, нечто вроде реванша, хотя и не самого лучшего. Кажется, теперь меня терзает не только здоровье, не только болезнь, но и они обе – вместе. Я с каждым днём слабею, из последних сил сопротивляясь и продолжая работать, работать – вопреки всему и всем. Вопреки друзьям, вопреки издателям и погоде, добрым и злым согражданам, вопреки врагам, вопреки равнодушным и всему миру – какой он есть. Всё это вместе, если сложить и посмотреть на просвет – имеет вид крайней жестокости к самому себе...
– Так было: февраль 1888 и сто двадцать лет спустя...^{:там же, стр.277}

— Не заблуждайтесь попусту: на самом деле рукописи горят... И в самом деле, почему бы им не гореть? — им, будто бы сделанным из бумаги? Рукописи превосходно горят. Сотни раз я видел это своими собственными глазами... На самом деле не горит только — влажное дерьмо.^{:там же, стр.282}

— Только настоящий самоубийца способен воздержаться от мыслей,
      пролетая мимо окна пятого этажа,
где живут четыре голые девицы аристократического происхождения.^{:там же, стр.283}

– В сущности, что мы можем об этом знать? – Только то, что находится в наших пределах.
  – Но где же находится наш предел? – Только там, где мы можем об этом знать!..^{:там же, стр.296}

— Интересно бы знать, ради каких целей им всем так хочется умирать от старости,
     если можно умереть вследствие совершенно других причин...^{:там же, стр.282}

Разумеется, до крайности неверно и неразумно каждый раз задаваться вопросом? «А правда ли это?» – глядя на очередной фонарный столб, фигуру бегущего человека или старое дерево на берегу грязной реки. Гораздо вернее было бы задавать себе вместо этого вопрос: «А неужели это не ложь?» ^{:там же, стр.299}

— Весь этот мир как детская сказка :
   послушал, рассказал — и заснул навсегда...^{:там же, стр.320}

– Только ударом левой ноги надлежит открывать дверь в кабинет Его Величества. Только собачьим кнутом следует беседовать с благородной дамой. Нет на свете лучшей рифмы для прекрасного поэта, чем звонкий удар арапником..., по его холёной спине. – И пускай тогда они падают на пол вниз лицом и в восторге рыдают от собственной безнадёжности, эти маленькие обыкновенные люди, обезьяны своего маленького обыкновенного Гóспода... – Да, вóт чтó я припомнил нынче вечером после короткой и словно неспешной прогулки по собственной голове, слегка заложив руки за спину... Не так давно — там — зашло солнце...^{:там же, стр.302}

«Истина всегда окончательна», – так они говорят... – Однако, не окончательно ли это враньё? – Не ждите, ответа дальше не будет. И это – окончательный ответ.^{:там же, стр.306}

Не будь подлецом или трусом перед самим собой, будь им — только перед другими, если (не)хочешь. Не стыдись и не беги собственных поступков, стыдись — только чужих, если (не)хочешь. Угрызения совести глупы и неприличны. Оставь их для посещения борделя, если (не)хочешь. Но всё же – без крайней нужды не ходи туда...^{:там же, стр.307}

«Злые люди не поют песен». – По крайней мере, так говорят (добрые люди). Странно слышать... – Но отчего же тогда у русских так много песен? Однако..., не все ли на свете люди одинаково злы? – Но отчего же тогда у всех злых людей – так много песен?..^{:там же, стр.309}

Вся древнейшая, первобытная психология воли зиждется на том, что её создатели, жрецы, стоявшие во главе племён или общин, желали возможно более полным образом укрепить своё исключительное право обвинять и присуждать к наказаниям – и, в конечном счёте, властвовать. – Даже и поневоле приходится признать, что в рамках своих задач они поступали последовательно и совсем не глупо. Эту более чем заманчивую возможность распоряжаться чужими жизнями они создавали, конечно, для самих себя – но под видом права для Бога... Однако экая хитрая у них получилась штуковина! Людей придумали «свободными», чтобы их можно было в любой момент судить и наказывать, – то есть, чтобы они в любой момент могли быть признаны виновными, а себя, жреца, при этом поставить «всего лишь» исполнителем воли Бога, то есть и несвободным, и невиновным. Итак: отныне всякий человек волен совершать поступки (уж если он обладает дарованной ему от самого Бога свободой воли), а значит, и всякий его поступок может рассматриваться как поступок по замыслу, а источник любого действия – находящимся в его сознании. Что за блестящая выдумка!..^{:там же, стр.343-344}

– Так что в результате дарвиновская «борьба за существование» приводит отнюдь не к совершенствованию или «восхождению» видов, а к полной победе довольно подлого и уродливого искусства приспосабливаться. И если хорошенько присмотреться, то знаменитое древо жизни у него совсем не зеленеет,^[12] но с одной стороны высохло, с другой сгнило, и вообще так перекошено, что и смотреть тошно... – Вóт, значит, в чём заключается секрет знаменитой «теории эволюции», если не считать всего прочего!..^{:там же, стр.370}

Сначала напишем простое уравнение: цена эгоизма равняется стоимости его обладателя, не больше и не меньше. – Расхождения и допуски минимальны. Точка. Что, слишком коротко и недостаточно понятно? Тогда повторяю: так называемый эгоизм имеет точно такую же цену, сколько стоит и его физический обладатель. Говоря ещё проще, эгоизм может быть и очень ценным, и сверх’дорогим – и не стоящим ни гроша, и дешёвым, и даже безнадёжно презренным. – Если ещё помните, всякий человек имеет своё место и свою действительную ценность, определяемую в прямой зависимости от того, представляет он в своём лице восходящую или нисходящую линию жизни, содействует ли он упадку или нарастанию. Из ответа на этот главный вопрос прямо следует и решение: чего на самом деле стоит его эгоизм... Таково чёткое правило всякой ценности...^{:там же, стр.383}

Принципиальное отличие здесь можно усмотреть всего одно: смерть от так называемых «естественных» причин – на деле это смерть при презреннейших условиях, несвободная смерть, смерть не только против воли, но и не вовремя, в конечном счёте, смерть дряхлеющего труса. Только низкий и в высшей степени подлый человек способен по инерции дожидаться такого позорного и беспомощного состояния. И даже более того, исходя из одной только любви к жизни, – уже следовало бы желать совершенно иной смерти, свободной, сознательной, лишённой какой-то нелепой случайности или позорной неожиданности...^{:там же, стр.386}

– Мы, слишком поздние люди запоздалой, нисходящей цивилизации, — мы даже и поневоле несём на себе все её главные черты. Наша знаменитая «мораль сочувствия», от которой я первый предостерегал (и которую скорее можно назвать только бледным отпечатком морали, l’impressionisme morale), есть не более чем одно из проявлений чрезмерной нервной раздражимости, глубоко свойственной всему упадочному. Глядя на всех нас, невозможно избавиться от назойливого ощущения, что мы представляем собой сначала измученных и больных любителей абсента и только потом, в остатке своём – людей...^{:там же, стр.390}

Предупреждаю сразу: моя задача состоит вовсе не в том, чтобы установить или, тем более, доказать место человечества в длинном ряду последовательно сменяющих друг друга живых существ. Его место и без меня отлично известно: человек – это конец линии, а возможно даже и тупик. – Однако на самом деле, моя нынешняя задача несравненно важнее простого определения – я должен твёрдо поставить цель: какой тип человека следует отобрать и взрастить, какой тип человека наиболее желателен и верен – как самый ценный, самый достойный жить и самый необходимый для будущего, нашего будущего...^{:там же, стр.418}

...всякий человек, который строит свою личную власть и благополучие за счёт всего здорового в жизни – паразит, вернее говоря, жрец, ради корысти и личного обогащения вечно злоупотребляющий всуе именем Бога. Такое положение вещей, при котором только священник волен определять ценности, он одобрительно называет «Царствием Божьим», а хитрое средство, при помощи которого можно снова и снова достигать и поддерживать такое комфортное для него положение, он называет «волей Божьей». Хладнокровно и цинично мерит он целые народы, эпохи и отдельных людей универсальной меркой полезности или вреда – для своей власти и для власти жрецов вообще. – Наблюдая за фокусником или мелким мошенником, обычно говорят: «следите за руками»...^{:там же, стр.446-447}

...Бог весть, существует ли на свете что-нибудь более приятное, чем вовремя и кстати солгать самому себе...^{:там же, стр.494}

А мы-то, наивные люди, – вот уже почти две тысячи лет мы ведём свою жизнь, своё летоисчисление с первой ночи христианства, с того dies nefastus, первого злосчастного дня, когда родился злой карлик нового мира! – С первого, но почему не – с последнего ? Пожалуй, так было бы куда точнее! – И почему бы теперь не считать будущее время от сегодняшнего дня ? – Первого дня от прихода нитче..., – et lux perpetua Lucifer eis..., – 666 лет спустя...^{:там же, стр.510}

– Но где же они теперь, те друзья, с которыми, как мне когда-то казалось, я так тесно и внутренне был связан? ^{[комм. 6]} Давным-давно мы живём в разных мирах и говорим на разных языках! Между ними я выгляжу изгнанником, совсем чужим человеком; оттуда, глубоко снизу до меня не доходит ни одно их слово, ни один взгляд. И вот я постепенно смолкаю, потому что моих слов никто не понимает. Теперь я могу утвердить уверенно: они меня не понимали никогда. Ужасно быть приговорённым к молчанию, когда я ещё так многое могу сказать... Неужели я создан для одиночества, для глухого одиночества, только для того, чтобы никогда и никем не быть услышанным? Отсутствие связей, отрезанность от мира – это самое жуткое изо всех одиночеств. Быть «другим» – это значит носить медную маску, самую тяжёлую изо всех медных масок – настоящая дружба возможна только inter pares. Между близкими..., – как ужасно это слово бьёт мне по нервам, какую доверчивость, надежду, благоухание и блаженство оно обещает человеку, который по необходимости постоянно живёт один..., человеку, который совсем «другой» и никогда не находил никого, кто был бы с ним одной группы крови. Не находил, между прочим, несмотря на то, что он совсем не плохой искатель! – да, он много и пытливо искал...^{:там же, стр.512-513}

– Казалось бы, самое обычное дело..., да разве и мне не приходилось далеко не один десяток раз за свою жизнь, с иронией и болью задавать себе тот же самый вопрос: что́ есть так называемые «друзья»? – Типичные бюргеры, непричастные люди, чуть более чем просто старые знакомые, которые вечно где-то далеко, всегда не присутствуют и живут своей сегодняшней обыденной жизнью. И что, например, заставляет их иногда появляться, деланно улыбаясь, говорить благоглупости, словно чувствуя значительность момента встречи, внезапно давать широкие обещания, о которых никто не просил – и затем снова пропадать без следа на долгие годы своей жизни, мусорной жизни. – Ну что же, попробую хотя бы на минуту сделать такой вид, будто и мне это не понятно, например, как и самому Нитче, пока он был ещё жив, слишком жив, – чтобы его не ранило это обычное, слишком обычное человеческое свойство... Может быть, «друзья» и современники – это название какой-то особенной болезни..., например, прогрессивного паралича, клинической глупости, равнодушия или скорбного бесчувствия? Наблюдая их умильные рожи, не раз я вставал перед окончательным пониманием, что если я желаю жить среди них, я должен стать таким как они. Однако слишком хорошо мне было известно, что это – реально невозможно...^{:там же, стр.513}

– Однако если будет угодно, всё же, не только это одно вызывает мои возражения & против... И в самом деле, оставшись среди людей стада, Нитче жёстко принудил себя к несвойственной и крайне тяжкой жизни, но он также обрёк себя на терпение, внутреннее противодействие и, в конечном счёте – безумие. Именно туда привело его разрушение и растрата драгоценных сил, необходимых прежде всего – внутри себя. Но всё же для меня гораздо важнее другое: этот путь уходил и значительно дальше, куда не сразу проникает глаз. Нитче заставил себя остаться..., но не только в «личном порядке», а вместе со своими книгами и даже идеями. – Он словно бы изнутри приковал себя цепями к презренному стаду, чтобы из последних сил указывать и бороться с его вырождением, а если удастся, то и повлиять на его путь. И вот, я достаю свой большой собачий кнут..., потому что именно здесь находится продолжение моего главного против & contra. – Поглядим внимательно: чего же он добился своим беспримерным подвигом?.. – За следующие одиннадцать с половиной лет после помрачения рассудка, книги Нитче постепенно начинают захватывать мир. Уже к моменту его смерти их переводят на десятки языков, и тиражи переваливают за прежде немыслимый миллион... – Разумеется, теперь уже никто ему не предлагает издавать книги за свой счёт... Напротив того, издатели (аки козлища) наперебой прыгают у дверей и соревнуются за право торговать его скорбными мозгами. – Итак, слава, деньги, признание, победа?.. Не будем спешить. Его философия прямого действия – превратилась в книги, в товар, в очередной предмет потребления и стало пускай и своеобразной, но всего лишь очередной частью стадной жизни и сознания, вернее говоря, недомыслия. – Разумеется, вся людская шелуха и картофельные очистки не пригодились ему ни в годы после безумия, ни в годы после смерти. И даже более того... Всё это очень пригодилось – но не ему, что значительно хуже. В конце 1895 года его младшей сестре Элизабет удалось при адвокатах освидетельствовать недееспособность своего брата, оформить над ним опекунство и одновременно приобрести в собственность сочинения и вообще всё наследие Фридриха Нитче. Но это был только первый шаг... — Итак, недееспособность..., кажется, невозможно подобрать более точного и неуместного слова. В данном случае, читай: Всё или Ничего..., а в результате – опять Нитче. ^{:там же, стр.515-516}

Разумеется, и я в своё время тоже жил в этом мире, и несколько одутловатых особей человеческого вида тоже предлагали мне издавать «свои» книги – за свой счёт <точно таким же образом, как через подобное унижение не раз проходил и Фридрих>. Не слишком утруждая себя прямой речью, они говорили жёваным языком бюрократа, человека без лица: за такую-то сумму денег мы готовы сделать для вас столько-то экземпляров книги... — Однако я видел кошмарную картину: за спиной у них, напряжённо дыша и поедая меня глазами, стояла плотная толпа обывателей — всех тех, кому я должен был заплатить за их потребности и удовольствия, тепло и похлёбку, жареное мясо животных и мутную пивную жижу... Ценой своей крови и мозга, ценой мучительной генерации идей я обязался обеспечить их тупое потребление? Превратить свою свежую мысль в их свежее дерьмо? – Ну что ж, неплохо, не так плохо... Должен ли я добавлять, что скорее уничтожу всякую свою книгу, партитуру или картину, чем протяну руку и пойду на сотрудничество — со стадом подонков, ходячих желудков..., прошу прощения, — людей..., вас, мои дорогие. ^{:там же, стр.519}

– Но вот..., земля разверзлась и случилось чудо! – между прочим, в отсутствие религии, на которую при жизни столь яростно нападал Фридрих. В конце концов, мы дождались и, радостно моргая, услышали из уст «новых философов» прекрасную истину. Она гласила, что не нужно искать какого-то отдельного смысла, потому что «смысл жизни состоит в самой жизни». Блестяще! – признаюсь, даже я, сколько бы ни старался, но всё же не смог бы выдумать подобного chez d’oeuvre (не совсем) шедевра. Вслед за беднягой Энгельсом, всерьёз уверявшим, будто «единство мира состоит в его материальности», теперь, наконец, и наши господа-прагматики постепенно додумались до своего символа веры: великой краеугольной тавтологии – носительницы божественной истины. Разумеется, ни одно из этих утверждений ничуть не нуждается в критике: они «верны, потому что всесильны», – и в данном случае я счастлив просто ткнуть пальцем и ещё раз воскликнуть: браво! – наконец-то они показали себя во всей красе. Подобные истины, говоря прямо – более всего напоминают вспышку сверхновой звезды или внезапное освобождение от векового гнёта. «Ite, missa est» – идите, месса окончена! После таких откровенных откровений, признаться, уже и не знаешь, что хуже: сама месса или её отсутствие. Итак..., отныне смысл жизни заключается в самой жизни..., значит, говоря иными словами, её ценность совпадает с процессом, а результат заключается в самом факте существования...^{:там же, стр.520-521}

Этот мир по праву рождения груб и вял, ему знаком только язык силы. Ничтожество обладает главным преимуществом: оно способно себя навязать. Именно это у людей и называется словом «успех» или победа. Тот же, кто не желает или не может себя навязывать – должен уйти. Известно ли вам то волшебное ощущение, когда неделями, месяцами, годами и целыми жизнями – вопреки всему и всем – продолжаешь делать свою великую работу, которая никому не нужна? – Именно так жил Нитче последние десять лет своей жизни, оплёванный и оскорблённый издателями, читателями, друзьями и добрыми современниками. Только Уход, по воле или поневоле – может стать ответом на такую жизнь. Так же как и я, Нитче ушёл, но, к сожалению, – поневоле. И это был великий результат вашего мира, ваш результат. – Или, может быть, вы полагаете, что спустя сто, двести или тысячу лет вы непричастны к тому, что было прежде? – Ошибаетесь. Ваш мир всё тот же, он нисколько не изменился и вы – наследники по праву, всякий день продолжаете творить в точности то же самое. Тот же Нитче сегодня снова затоптан вами в дорожную пыль и завтра снова упадёт без сознания на крыльце очередного дома. – Мир, который отказывает – заслуживает только отказа... И этого не нужно страшиться... Обычный мир, в котором нет места гению – обычный мир, он не рушится и не проваливается под землю, можно даже сказать, что с ним не происходит ничего дурного... кроме будней. Посредственный мир посредственных людей, он остаётся именно таким, каким вы его видите каждый день...^{:там же, стр.524-525}

– Всякий день и всякую ночь меня нестерпимо мучает тот непомерный долг, который возложен на меня.^{[комм. 7]} Но ещё более мучат меня унизительные условия моей жизни, которые совершенно не соответствуют осуществлению этого долга – очевидно, что во всём этом и следует искать причину моей кошмарной душераздирающей тоски. – Я словно застрял где-то на полпути и никак не могу вырваться из этого странного, странного места, где мне нет решительно никакого места...^{:там же, стр.527}

– Знаете ли, есть на свете такой город..., мой милый друг, его называют Турин, – и кажется, это моё самое большое открытие за все времена моей жизни. Сегодня я пишу вам об этом с задней мыслью, что и вы, может быть, когда-нибудь воспользуетесь его благотворным климатом. Судите сами: у меня хорошее расположение духа, – с утра до вечера я работаю, что может быть лучше! – в данный момент над небольшим памфлетом в области музыки. Пищеварение у меня как у бога... или, по крайней мере, полубога. Несмотря на ночной стук копыт и колёс экипажей, я хорошо сплю. Как видите, налицо множество признаков того, что мы оба: Ницше и Турин неплохо приспособились друг к другу..., – это письмо от июня 1888 года, отправленное почти перед самым отъездом наверх, в Энгадин. Значит, так и запишем: Нитче contra Вагнер... – Что ж, неплохая идея, спасибо, мой дорогой Фридрих..., и дорого бы я дал, в конце концов, чтобы узнать, каково же на самом деле пищеварение – «у бога»...^{:там же, стр.528}

– «Так говорил Заратуштра», – так он говорил?.. Что за дикое, немыслимое название для книги! – Разве можно отзываться о сверх’человеке, о пророке, о крупном мыслителе в таком пренебрежительном тоне? – «...Заратуштра очень много говорил..., он говорил, говорил, но так ничего и не сказал!..» – Кажется, примерно такой вывод следует из Вашей книги, дорогой Фридрих... – Но я исправил эту досадную оплошность... Моя версия была совсем другой. Извольте, вот она: «Что сказал Заратуштра» (посвящается Его последним десяти годам)...^{:там же, стр.528}

– Можно думать, что это ошибка..., или нелепость..., или простое недомыслие. Многие годы я создавал и оттачивал свой тавтологический стиль: сначала двухэтажный, потом высотный и, наконец, заоблачный, близкий к падению, подобно Пизанской башне, или Вавилонской блуднице... – Ещё одна типичная ложь. На самом деле – не так, всё не так... Тавтология и самоотрицание – вот (дву)единственная абсолютная правда, доступная смертному... – Если хочешь, попробуй сказать иначе, чтобы не попасть пальцем в небо...^{:там же, стр.534}

Не скрою, первый на этом пути, кто помог мне и подал руку – был тот же мсье Ханон, поначалу знакомый лишь издалека, по нескольким его произведениям, столь же странным и ни на что не похожим... – Сначала на этом пути появилась абсурдно прекрасная и мягко уводящая прочь от привычных ценностей «Средняя Симфония», потом отрезвляющие холодным дождём «Мельчайшие оргазмы» и, наконец, убийственно аморальные и лишённые всякого уважения к человеческим ценностям «Убогие ноты». Я перечислил всего три: они были первыми. Но именно отсюда и берёт начало второе точное намерение, написанное на дверях моего нынешнего дома: Нитче contra Ханон...^{:там же, стр.557}

...Печально известна мужская судьба Гёте в морально-кислой стародевичьей Германии. Подобно знаменитому скандалисту Пушкину в России, он всегда казался немцам чересчур «неприличным» и развязным, а оттого имел истовых поклонниц в основном — среди евреек (за что им низкий поклон, разумеется). — И только Шиллер, этот «благородный» Шиллер, прожужжавший им все уши своими ходульно выспренными словесами, — вот этот пришёлся немкам по сердцу... — Но что они с ним при этом делали, я, впрочем, умолчу...^{:там же, стр.568}

– На сей раз я сознательно ограничу угол зрения и остановлюсь только на вопросе стиля. Именно узость удара позволяет достигнуть наибольшей глубины, – так сделаны мельчайшие оргазмы, и так всякий раз следует поступать ради точного расчёта. Именно потому сегодня в моих руках оказалась не лопата философа, а шпага или тонкий стилет хирурга... – Музыка слишком неконкретна и расплывчата, чтобы служить надёжным материалом для рассмотрения неспециалиста. А потому было бы уместным употребить метод аналогии..., или параллельного переноса...^{:там же, стр.578}

...В те редчайшие мгновения, когда сквозь искусственные преграды волевой мысли прорывалась наружу его настоящая природа, – звуки, следующие за ней, не имели равных по своему почти физиологическому ужасу и предвечной тоске всего живого и живущего, всякую минуту пребывающего на границе существования, всего в одном волоске от смерти. Так посреди ночи где-то совсем рядом внезапно раздаётся надрывный вой одинокого волка, внезапно забывшего об опасности перед падающим на него чёрным сводом неба. – Никто ранее не подходил к этой острой черте, отделяющей живое от неживого, отделяющей последнее прерывистое дыхание agonia от первого оледеневшего покоя tanatos...^{:там же, стр.610-611}

– Только в платяном шкафу
   можно сделать хорошую карьеру. ^{:там же, стр.612}

Что же касается злополучной драмы..., – даже на беглый взгляд непосвящённого она и вовсе не ночевала на поверхности его классически строгих партитур. Его действия (или бездействия) всегда предельно условны и подчинены общей цели (всегда конструктивной), а интонации всякий раз до абсурда отрешённы и ни к чему не призывают, напротив, временами они даже отталкивают и словно бы ставят своей целью как можно более очистить концертный зал от «лишних людей»... — Казалось бы, мне решительно не о чем возразить и нечего опасаться, глядя на этот предельно очищенный и насквозь подчинённый идее путь художника...^{:там же, стр.621}

И наконец..., что касается до означенного выше Рихарда Вагнера, то ведь более чем прозрачно понятно (хотя, может быть, и не для тупиц), какой город мира представляет собой сегодня настоящую почву для Вагнера. – Да, разумеется, я снова имею в виду тот же самый Париж. И чем более французская музыка будет подлаживаться к потребностям «нового духа», тем более она будет вагнеризоваться и пахнуть – собственно, уже и сегодня она демонстрирует эту свою готовность более чем в достаточной степени. – Однако на сей счёт не следовало бы чрезмерно поддаваться обману..., в который как всегда может нас завести – сам герр Вагнер... ...Говоря между нами, в своё время это действительно было недопустимой низостью и даже чёрной неблагодарностью со стороны Вагнера: так дурно поиздеваться над Парижем в 1871 году (после большого поражения в той войне), среди его агонии... – И в самом деле, посмотрите хорошенько на его лицо! Что за махровый националист, что за вредный мерзавец! ^{[комм. 8]} – однако всякий раз остаётся и ещё один, хотя и вполне риторический вопрос: не слишком ли мелкий поступок для такой «великой» натуры?.. Но, даже несмотря на его «бесславный патриотизм», – сути это нисколько не меняет: в самой Германии Вагнер всё равно остаётся не более чем недоразумением. И в самом деле: может ли на свете существовать некто, более неспособный понять что-нибудь в Вагнере, чем немец, например, молодой немецкий император с (не)ловко вздёрнутыми усами? – Ну что же..., перед нами довольно наглядная картина – из двух лиц, не правда ли? В конце концов, на досуге будет на что полюбоваться.
– И тем не менее для всякого знатока европейского культурного развития остаётся несомненным тот факт, что французский романтизм и Рихард Вагнер действительно связаны друг с другом самым теснейшим образом...^{:там же, стр.631-632}

Если хочешь заплакать —
   сначала сделайся бездарным...^{:там же, стр.635}

– Благонравная проповедь целомудрия у Вагнера превращается в прямое подстрекательство к противоестественности, извращению и даже насилию над натурой: да, и знайте отныне – я глубоко презираю каждого, кто не видит в Парсифале покушения на настоящую нравственность. Пришла пора сказать прямо: Вагнер своего позднего периода в высшей степени аморален... Именно это (для тех, кто до сих пор не понимает!) и явилось причиной нашего столь «внезапного» и скоропалительного разрыва. – Да здравствуют пять мельчайших оргазмов, да будет тусклая жизнь! – ах, как жаль, что я не успел вовремя выкрикнуть эти слова... прямо в его оторопелое лицо, при жизни. Представляю себе этот «божественный эффект»..., или аффект.— Однако..., разве уже поздно... – или я ослышался?..^{:там же, стр.638}

– Скажу я, голову задрав:
   кто раньше умер – тот и прав. ^{:там же, стр.642}

Вагнер как вещь... Нитче contra Вагнер... Здесь, прямо в моих руках..., две книги в одной, три книги в одной, и даже пять книг, громадным усилием соединённых в один тяжкий сгусток времени, боли и силы – под одной обложкой и с одним заглавием. Ныне я дал себе эту волю – говорить, много говорить и повторять сотни слов, но имейте в виду: только ныне я позволил себе это... Затем, и довольно скоро, наступит время молчания, долгого молчания, значительно более долгого, чем любые слова. И это я тоже себе – позволю...
«Вагнер, Вагнер, Вагнер»..., – зачем-то повторял я десятки раз посреди слов этой книги, между строк этой книги, на полях этой книги, и тем более – за границами этой последней книги. Я не знаю в сегодняшнем мире ни одного человека, который, как часть меня самого, дал бы мне возможность больше понять, переболеть, перечувствовать и перерасти. Как сигнал, как сгусток времени и знак пройденного пути – к сожалению, ещё одного пути вниз. Оттолкнувшись от Вагнера, через преодоление его праха я получил в свои руки то наибольшее, что вообще может быть: и в жизни, и за пределами жизни. Но всякое движение когда-то должно заканчиваться точкой, молчанием и – полным нитче, вот что главное. – Этого я не забываю и не смогу забыть никогда...^{:там же, стр.650-651}

...Временами едва не падая от головокружения и боли, кажется, почти всякий день я вижу перед собой многообразные и в равной степени подходящие для дела туринские ступеньки, и уже готов биться о них головой... – Однако, если отодвинуть в сторону свои лирические интермеццо, всё же главным остаётся тот факт, что сегодня actum est, – итак, наше прямое дело завершено. Хотя и ценой известных усилий, но я отдал старый должок своему старому приятелю нитче и выполнил своё последнее обещание, – хотя и не совсем дружеское... К счастью, не дружеское, поскольку мы с ним никогда не были друзьями, что теперь не так уж и сложно понять. Но увы, в результате проведённой работы моё сегодняшнее состояние скорее похоже на отравление – хроническое и, возможно, даже смертельное, что покажет вскрытие... Честно говоря, я заранее завидую патологоанатому (есть у меня одна добрая знакомая этой древней профессии), когда во время вскрытия тела некоего композитора впервые в истории патофизиологии в качестве причины смерти будет обнаружено – полнейшее нитче. Таким образом, границы человеческого недоумения снова окажутся раздвинуты. И тогда..., я смогу с полным правом воскликнуть во весь голос: о, спасибо тебе, человечество – за твою науку...^{:там же, стр.656}

– Между прочим, я должен бы ещё поклониться и сказать своё запоздалое «спасибо»... Для того состояния, в котором он находился, Фридрих был ко мне ещё мягок: в книге своей, среди строк и между слов. В прямом разговоре и тем более по ночам, в мыслях своих, мучимый тяжкими головными болями и бессонницей, он говорил, кричал и даже ругался гораздо более резким языком отчаяния. Равно как и я... – Разумеется, и мне во время мучительных головных болей и бессонницы тоже было за что упрекнуть и его, и «друзей», и прочих безликих лиц. – Ведь не только я отказался последовать за Нитче в его деле, но и он сам удалился в пустые «социальные» мечты вместо того, чтобы достичь результата тысячекратно чистыми и сильными средствами прямого искусства. И если присмотреться, ecce homo, – наши жизни были почти подобны. Почти. – Вот предпоследнее слово. ^{:там же, стр.657}

– Страшно сознаться: теперь меня всё ранит, буквально всё... Мелкие люди, будничные проблемы, досадные неприятности, случайные встречи и даже самые обыкновенные разговоры ни с кем и ни о чём... Мои знакомые и соседи, вполне обычные обыватели, но кажется, хуже них – теперь нет никого на свете! – Жалкие плебеи, подлецы, убийцы и клятвопреступники, они существуют здесь и сейчас рядом со мной своей ничтожной жизнью, не понимая ни своего долга, ни громадной разницы. Каждый из них мог бы сделать много, бесконечно много, но вместо этого не делает ничего! Может ли быть преступление хуже посредственности? – За последние три года моя жизнь превратилась в ледяной лабиринт, густо усаженный ядовитыми остриями стрел. ^{:там же, стр.657-658}

– Некоторые письма или, тем более, молчание «друзей» способно довести меня до новых ужасных приступов болезни.^{[комм. 9]} И тогда расплатой за их обычную небрежность или недомыслие – становятся дни или недели мучений и вынужденного бездействия. Часто я боюсь отправлять письма и невольно жду: когда вместо ответа снова придёт ледяное молчание... Даже не знаю, что хуже. Побуждение к отпору или равнодушие: всё ранит и отнимает последние силы от работы и сопротивления...^{:там же, стр.658}

— И всякий раз, перечисляя длинный список людей, которых Нитче называл своими «друзьями» или «добрыми коллегами», мне видится его лицо, сморщенное гримасой брезгливости и боли... Гейнце, Лескин, Царнке, Виндиш, Родэ, Буркхардт, Овербек..., так он перечислял своих славных предателей..., и этот список можно продолжать безо всякого смысла и успеха. Так, или почти так, он перечислял их имена: надеясь или потеряв надежду. В последние годы философские факультеты Германии чуть не наполовину состояли из его славных «друзей», каждый из которых был ещё одним профессором, учителем, профессионалом философии. Однако ни один из них даже пальцем не пошевелил, чтобы отдать Долг..., или хотя бы сделать нечто Должное для Него, единственного среди многих. Чтобы хотя бы маленьким символическим поступком отметить громадную разницу между собой, обычным человеком нормы и среды. <...> К сожалению, слишком большой отрезок своей жизни Фридрих прожил в состоянии полу’детского полу’сна, и сам будучи вполне человеком части стайного сознания. Такой вывод совсем не трудно сделать, даже бегло оглядев набор его ранних слов и поступков..., да он и сам (с высоты последних лет) всегда делил свою жизнь на две неравные части... Однако любое прошлое имеет свою цену, — оно вечно волочится позади как длинный тяжёлый хвост и за него приходится платить — всегда настоящим и в настоящем. Подросток, поэт и мечтатель, — он слишком долго пользовался внешними ценностями, изо дня в день оправдывая своё высокое звание человека, одного из людей. <...> — Пожалуй, я могу чувствовать себя сегодня вполне счастливым, рядом с Фридрихом, ибо моя начальная жизнь человека части закончилась вдвое раньше..., и я вообще не имел никаких «друзей»..., как оказалось впоследствии. — Всякий раз, глядя от себя, я говорил: избави меня бог от таких друзей, которых я видел в начале жизни, и Нитче имел таких же. — Нет-нет, не подумайте плохого..., они вовсе не были так дурны, пожалуй, их единственный недостаток заключался только в том, что они были — тоже людьми, как и все прочие. — Странное и нелепое положение вещей..., при котором всякий раз само по себе слово «друг» означает примерно то же самое, что и «друг’ой человек», часть целого, а в результате — пустота, никто..., нитче. А вот это — уже окончательный приговор. ^{:там же, стр.665}

– Избавившись от самого себя, необходимо называть вещи своими именами, что у людей не слишком-то принято. Подлые и хитрые звери, исходя из потребности самосохранения, они всегда делят, отделяют и отдаляют от себя всякую вину и недостаток. При любых обстоятельствах главное для них – любой ценой сохранить свои совершенно белые штаны и создать видимость непричастности: ради этого на всякий случай жизни у них имеется отдельное алиби. – Например, они говорят: «англичане (немцы или русские, в данном случае не важно) во время таких-то событий совершили ужасные зверства и допустили жестокости», возможно даже – нечеловеческие, хотя всё обстоит в точности наоборот. Называя в качестве причины какое-то конкретное время (например, война) и определённое место (например, Франция) они по необходимости забывают, что зверства по отношению к людям совершили не какие-то отдельные зулусы или буры, а в точности – люди, каждый и всякий из людей в своём лице по отношению к другим таким же людям. – То же самое относится и ко времени. Жестокость и подлость присуща людям вовсе не вследствие «внезапного прихода» войны или потопа, а всегда: каждый день и час, разве что формы жестокого нападения или противодействия незначительно изменяются в зависимости от конкретных пределов сдерживания. Всю жизнь, от рождения и до агонии проводят они «за границей добра и зла», но ради достижения алиби – всегда указывают другое время и другое место. Только так: разделяя, отделяя и отдаляя собственную вину, они продолжают властвовать. Над миром. Но не над собой... <...> – Разумеется, всякое суждение или о’суждение проще всего начинать с тех не столь отдалённых времён и мест, когда многое (или почти всё) позволено по отношению к некоему «врагу» – искусственно определённому и отделённому другому человеку, чтó éсть по существу та же самая потребность... К тому же, если посмотреть как следует, то далеко не только во время войн или смут пышным цветом расцветают массовые убийства, первобытное варварство, мародёрство, насилие и прочая (все)человеческая подлость. – Вполне естественная потребность в противодействии и уничтожении других (себе подобных) существует всегда и везде, а искусственное деление на «возможное и невозможное» происходит в каждый конкретный момент жизни – судя по ситуации или по нужде... Вся разница состояния мира или войны заключается только в масштабе указанного (раз)деления и видах оружия противодействия. А слова, вечно мелкие и пустые, нисколько не меняя существа действий, они существуют только ради удобства оправдания. – Но вовсе не ради него я пришёл сюда сегодня...^{:там же, стр.668-669}

Помесь человека и бога... Бог навыворот. Если верить человеческим слухам, таких на свете бывало не мало, и совсем не мало... Типичный ублюдок, бастард, полукровка, классический вариант существа нисходящего развития, или, наоборот — восходящего. Вся разница только в том, с какой стороны на него поглядеть. Если снизу, то он, конечно – титан, герой, сверх’человек... А если сверху..., то всего лишь ещё один недобог..., падший, униженный и ослабевший. Конечно, это имеет большое значение, >после всего</font...^{:там же, стр.672}

— Мне всегда были очень дороги мои дорогие должники..., — скажу я вослед за Фридрихом. И с каждым годом они становились мне всё дороже и дороже, мои дорогие должники... Ведь их у меня вообще-то совсем не так мало, как может показаться на первый взгляд, их у меня довольно много, моих дорогих, дорогих должников... Они все у меня по цене золота и даже дороже, даже значительно дороже, мои дорогие, дорогие должники... Но иногда наступает пора, пора нарушить молчание, поставить их в шеренгу, как делал Фридрих, — и противу ваших правил назвать их одного за другим, моих дорогих, дорогих должников <...> — когда они собрались здесь, эти бледные призраки, хотя и не все..., и подлый брат мой, человек без просвета, Амшинский, Розанов, Урьяшь, Слонимский, Успенский, Тищенко, Петров, Сокуров, Исаева, Курёхин, Либерис, Соловьёв, Серебряков, Виноградов, Боярчиков, Эйфман, Цесс, Динов, Слабый, Дряблый, Босов, Губин, Майзель, Александрова, Сластин, Семёнов, Скляренко, Десятников, Пежемский, Спиваков, Ростропович, Любимов, Титов, Васильева, Ашкенази, Шелаевы, Латынины, Фетинг, Форштат, Баженов, Лесковская, Леонтьева, Карманов, Таирова, Трабский, Адасинский, Ратманский, Мухлади, Романова... и прочие, прочие дважды скромные и скоромные гнилушки от мира сего... В конце концов, мало ли их на свете, всех не перечислишь, моих дорогих, дорогих должников... — Все они, помногу и понемногу внесли свой посильный вклад в пустоту..., во всемирное «Ничто» каждого времени жизни, в мой большой Уход..., уход прочь отсюда, только прочь от вас, мои дорогие, дорогие должники... Всякий из них, так или иначе, но нанёс свой дружеский удар заступом по спине или в спину, в мою спину, мои дорогие, дорогие должники... И всякий раз, сжигая листы своих партитур и поглядывая на оранжевое пламя или серый дым, я вижу среди грязи этого мира их знакомые человеческие лица. Лица моих дорогих, дорогих должников... — Но не слишком они дёшевы, в конце концов, чтобы пытаться произносить их имена...^{:там же, стр.676-677}

— Короля играет окружение..., так говорят. Да-да, именно так: короля играет окружение, а король (вот хитрец!) ему только подыгрывает...
— Однако, если в один прекрасный момент окружение вместо короля станет играть ублюдка – оно будет вместо короля иметь ублюдка, а сам король окажется прямиком – там, внизу, в выгребной яме.
— Как, вы не поняли, мадам? Что может быть проще? Если вместо короля его окружение сыграет в преступника – король окажется на эшафоте... Если вместо Ницше его окружение играет в неизвестного и сумасшедшего философа – оно имеет вместо Ницше неизвестного сумасшедшего. И наконец, если вместо меня окружение играет моё чудесное отсутствие – идёт! – значит, оно получит моё чудесное Отсутствие.
— Вот вам ещё одна маленькая история со счастливым концом...^{:там же, стр.679}

– Что случается, когда страна не признаёт своих гениев?
 – Что происходит, когда люди страны не нуждаются в своих гениях?
  – Что бывает, когда гениев считают простыми идиотами или сумасшедшими?
   – Да ничего особенного! Ровным счётом – ничего! Просто и эта страна, и её люди остаются без своих гениев: обыкновенная страна и обыкновенные люди.
          Вот и всё...^{:там же, стр.690}

— Между людей — Подлость никогда не считалась большой добродетелью..., однако и не осуждалась сама по себе, как таковая... Да и как её осудишь, когда вся жизнь – она и есть! Главным у них в этом деле оставался – результат, и только результат... Удачная подлость – всегда добродетель, а неудачная – не всегда... Вот и вся тебе тонкая разница...^{:там же, стр.692}

— Война навыворот: один против всех. Можно ли не победить? Вопрос почти неуместный..., по своей нелепости. Нет, конечно — нельзя. И это всё, что можно сказать по этому случаю. — Сражаясь один на один с громадным, непомерным по числу войском врагов, я имею в виду лишь самые общие принципы, шеренги в целом и не желаю различать среди них отдельных лиц, не так ли?.. Мне вообще не свойственно желание заниматься не своим делом только оттого, что при известных условиях оно может доставить нечто приятное. — Так, нападая на какое-то крупное явление, я вправе рассчитывать, что потом оно само расправится со своими последователями, — возможно, это случится не сразу, но только спустя несколько дней после поражения... Например, в состоянии крайней досады. — Или наоборот...^{:там же, стр.715}

Однако немецкая кухня вообще..., чего только нет у неё на совести! – кажется, сразу и не перечислишь всего того, что не должно было существовать даже в принципе. – Только поистине больное протестантское воображение могло породить подобное изуверство и надругательство над собственными потрохами! Чего, например, стоил один суп перед обедом (ещё в венецианских поваренных книгах XVI века подобное средневековое варварство так и называлось: alla tedesca, в немецком духе); затем – варёное мясо, а также крайне жирные овощи, сдобренные большим количеством муки. Приятно представить себе всю эту тошнотворную снедь, ради вящего эффекта усиления слюноотделения...^{:там же, стр.720-721}

– Страшно даже и подумать, но ведь я и сам в конце концов мог бы сойти со своей дороги – и превратиться в такой же «несчастный» случай..., если бы катастрофическая болезнь в своё время не принудила меня сначала к разуму – а затем к строгому размышлению о допустимой мере смысла в повседневном мире. – Со временем постепенно приходит и более подробное понимание, и конкретный опыт. Теперь я, вследствие долгих наблюдений и накопленного опыта, довольно легко могу отмечать на самом себе даже самые тонкие влияния климатического и метеорологического характера. Например, даже при довольно близком путешествии из Турина в Милан, на собственном организме (как на чрезвычайно тонком и точно настроенном инструменте) я физиологически вычисляю изменение в процентах влажности воздуха: так меняется моё самочувствие. И вот сегодня, спустя долгие годы, я со страхом думаю и вспоминаю о том зловещем факте, что вся моя жизнь вплоть до последних десяти лет (особенно опасных для жизни лет!) протекала всегда в самых неподобающих и запретных прежде всего для меня климатах и областях. – Наумбург, Шульпфорта и вообще вся Тюрингия, затем Лейпциг, Базель и Венеция – всё это в высшей степени несчастливые и мокрые места для моей физиологии...^{:там же, стр.724}

Честно говоря, я и сам всё ещё достаточно поляк, чтобы отдать за одного маленького Шопена – всю прочую музыку... Впрочем, нет..., по трём признакам я готов исключить из этого списка Зигфрид-идиллию Вагнера, возможно, несколько лучших произведений Листа, который далеко превосходит всех музыкантов благородством оркестровки, и в конце концов – всё, что создано по ту сторону Альп, вернее говоря, по эту же сторону, где сейчас нахожусь я... – Разумеется, я никак не смог бы обойтись без Россини..., и ещё меньше – без Юга, моего прекрасного Юга в музыке, без моего венецианского maёstro Pietro Gasti... И едва я произношу эти слова, эти волшебные слова: по ту сторону Альп, я собственно вижу прямо перед глазами..., вижу и имею в виду только Венецию, только одну Венецию. Когда я пытаюсь подыскать какое-то иное слово для обозначения му-зы-ки, я всегда нахожу только «Венецию»... Другая же музыка, которую я столь хотел бы видеть, слышать и впитывать всей кожей..., она отвернулась от меня и ушла прочь – ногами своего неумолимого автора. Я не умею видеть разницы...^{:там же, стр.733-734}

– Ради более точной картины сравнения приведу один пример предельно прозрачный. Предположим, что я выхожу из своего дома и вдруг, вместо улицы спокойного и почти аристократического Турина обнаруживаю перед собой какой-нибудь заштатный немецкий городишко. – Состояние всего моего существа сразу же разительно меняется: мой инстинкт должен был бы немедленно насторожиться и внутренне принять позу обороны, чтобы иметь возможность немедленно отстранить от себя всё хлынувшее на него из этого мира, как всегда плоского и трусливого. – Или, тем более, если бы передо мной оказался какой-нибудь крупный немецкий город, это плотно застроенное ущелье пороков, где сквозь грязные мостовые не прорастает ничего живого, куда всё – и хорошее, и дурное только затаскивается или привозится извне. Разве не пришлось бы мне тогда внутренне собраться в комочек и превратиться в некое подобие ежа? – Но иметь постоянно готовые к обороне иглы есть недопустимое и даже двойное расточительство своих сил, напряжения и отношения к миру. Когда дана свобода иметь не ощетиненные иглы, а открытые руки, говорить о каком-то выборе бессмысленно. И в самом деле...^{:там же, стр.735}

Готовность в любой момент встать навытяжку..., быть одним из стаи, очередным винтиком машины, верной частью системы, быть принятым в клан, пройти положенные ступени иерархии от рядового ягнёнка до уважаемого барана и, в конце концов, облегчённо вывалиться наружу..., из этого мира, когда придёт срок. Но простите, чем же такая готовность отличается от порицаемого всеми самоубийства..., или злоупотребления абсентом? И вот что я вам скажу: от малого до ничтожного всего один шаг... Через любой, даже самый поверхностный поступок человека, буквально в два шага можно добраться – до его середины...^{:там же, стр.736}

Где заканчивается голова –
   там начинается много чего другого. ^{:там же, стр.742}

– Когда я поворачиваю голову и отсчитываю от этих августовских дней несколько месяцев назад, я нахожу там, как предзнаменование – неожиданное и резкое изменение моих вкусов, и прежде всего – в музыке. Внезапно, словно по мановению волшебной палочки, я нашёл вкус во всём том, что удивительный герр Ханон в своём творчестве называл «экстремальным звуком». Не побоюсь сказать, что его возмутительно резкие и даже отталкивающие для вагнеровского слуха «Камерные карманные фетиши» и «Пять мельчайших оргазмов» достойным образом увенчали этот процесс. Может быть, именно поэтому и самого́ Заратуштру (как одновременное возражение и утверждение) было бы вернее всего отнести именно к области музыки, а не литературы?..^{[комм. 10]} – во всяком случае, внезапное восстановление моего временно утерянного «искусства слышать и желать» стало его предварительным действием. Если в подобных случаях логика имеет какую-то силу, то последовательность была в высшем смысле убедительной: сначала чудесным образом пробудился мой слух, и только затем – отворились уста. <...>
– Но... я могу припомнить и ещё одно тоже музыкальное событие, ничуть не менее важное и полное внутреннего значения. Наоборот, если я стану отсчитывать время вперёд от тех же памятных августовских дней – до момента своего внезапного и случившегося при самых фантастических условиях разрешения от бремени (в феврале 1883 года) – то получится совмещение сразу двух более чем значительных событий. Именно этим сроком отмечена заключительная часть Заратуштры (та самая, из которой я цитировал несколько строк в Предисловии) – однако она была дописана как раз в тот сакраментальный день и час, когда в Венеции умер Рихард Вагнер!.. Не стану скрывать: для меня это было поистине великолепное достижение...^{:там же, стр.781}

Что может быть прекраснее осла?
– пожалуй, только его дети...^{:там же, стр.796}

– Однако необычно поздно, только 20 сентября решился я покинуть Сильс-Марию, задержанный известиями о повсеместных наводнениях внизу и, в конце концов, оставшись единственным гостем и хозяином этого чудесного места – очень точное слово, именно – единственным... И лучезарная благодарность моя приносит ему в дар отныне бессмертное горнее имя нитче. После путешествия вниз, полного происшествий и даже опасностей для жизни (более всего, в совершенно залитом водой Комо, которого я достиг только глубокой ночью), днём 21-го сентября, наконец, я прибыл в прекрасный Турин – моё доказанное место и отныне мою вечную резиденцию... Как заядлый консерватор, друг привычки, я снял ту же самую квартиру, которую занимал и прошлой весной, на via Carlo Alberto 6, III прямо напротив колоссального palazzo Carignano, где родился незабвенный Vittorio Emanuele II, король Сардинии и затем – первый король независимой Италии... Далее, – прямо за строгим и величественным дворцом открывался прекрасный вид на страну уходящих холмов, каждый раз напоминавший мне обо всех так или иначе уходящих и наполнявший моё сердце горькой решимостью и волей. Ничуть не колеблясь и не давая ни на мгновение себя отвлечь, я тотчас вернулся к работе: оставалось дописать ещё последнюю четверть моего главного произведения. <...>
– ...Кажется, никогда ещё ранее не переживал я такой Осени, и даже не подозревал на этой земле возможным что-нибудь настолько совершенно прекрасное. Глаза, голова, уши, тело и всё существо моё наслаждалось и впитывало в себя эту необычайную красоту тихого света. Буйство красок, мягкий, податливый мир..., Клод Лоррен, продолженный в бесконечность реального мира, и каждый следующий день – становился ещё одним днём равного и беспредельного совершенства...^{:там же, стр.799-800}

– Итак..., прошло уже десять лет..., десять! – и до сих пор ещё никто в Германии не сделал себе долга совести из того, чтобы защитить моё имя от абсурдного умолчания, под которым оно было накрепко похоронено, да ещё и привалено вдобавок большим – наверное, даже все’германским... драгоценным камнем. И лишь единственный иностранец (датчанин) впервые обнаружил в себе достаточную тонкость инстинкта, и даже смелости, однажды возмутившись против моих так называемых друзей... – Скажите, в каком <...> университете были бы сегодня возможны лекции по моей философии... – Однако я очень далёк от того, чтобы видеть в подобном положении вещей нечто личное – здесь, между строк я снова говорю не о себе, но только об их естественных свойствах. – Между прочим, не только этот Фридрих Нитче создаёт одним своим появлением такие великолепные лакуны, зоны всеобщего гробового молчания – среди немцев, как частное, и среди стада людей вообще. Всякий «чужой» или просто «непохожий», в той или иной степени посягающий на привычные ценности и понятия, или отказывающийся подчиняться, пользуется у них именно такой, весьма сомнительной формой ледяного успеха...^{:там же, стр.808-809}

– Но... поняли ли меня в конце концов? – впрочем, это уже не вопрос. Совсем не вопрос. Когда не требуется понимание – приходит нечто другое. <Само приходит, без постороннего вмешательства.> Отныне: выше или ниже, раньше или позже, но разговор — окончен...^{:там же, стр.821}