Ляпсус (Натур-философия натур) — различия между версиями

л
я́псус (от латинского lapsus : падение, оплошность, ошибка, провал) — в современном русском языке под этим словом разумеют случайную или (очень редко) намеренную промашку, упущение, оговорку, проскользнувшую на письме или в устной речи, а иногда, впрочем — внутри себя, в воспоминаниях или размышлениях. Как правило, подобные накладки случаются непроизвольно, по инерции — к примеру, в спешке, по рассеянности или от волнения. Впрочем, нередко ляпсусы имеют комический или анекдотический эффект — а потому могут «возникать» намеренно (по-актёрски, по-шутовски), из чистой услужливости или желания насмешить. — «Попасть пальцем в небо»... «Споткнуться на ровном месте»... «Случайно сесть мимо стула»... «Нести ложку в ухо»... — всё это несомненные ляпсусы, хотя и без слов (почти как у Мендельссона).

Между прочим, далеко не худший вариант... Скажем — так.

В устной и письменной речи последних двух веков слово «ляпсус» (несмотря на своё звучание: слегка жаргонное, игривое и вульгарное) имеет пометку «книжное».^[3] И здесь (как в жизни всякого сапёра) запрятан ещё один маленький подводный ляпсус (в кустах) — так сказать, с поворотом и винтом. Впрочем, об этом — ниже (как и всегда в подобных случаях). В современном языке (хотя вернее было бы говорить о литературе, конечно) ляпсусы употребляются в четырёх или пяти основных смыслах: как оговорка, описка, обмолвка, а также внезапный провал в памяти или поведении. Кстати сказать, приведённые значения находятся в полном соответствии с латинской книжной традицией, где всегда выделяли:
  — lapsus linguae — ошибка языка, оговорка,
   — lapsus calămi (иногда lapsus pennae) — ошибка пера, описка, реже помарка,
    — lapsus memoriae — ошибка памяти, аберрация, склероз.^[4]

Со всей серьёзностью фунда’ментального подхода, в классическом психоанализе едва ли не все перечисленные (с)выше ошибки рассматриваются как ценные проявления пара...праксии, смежные со сновидениями или даже галлюцинациями. Подобные случаи безопасного вторжения подсознательного в повседневное поведение несут в себе скрытую (образную) информацию, а потому — систематически толкуются как диагностические признаки или ценные следы скрытой психической деятельности. Подобно гусиному поплавку на поверхности воды, ляпсус (якобы) слегка намекает или рассказывает (опытному) психоаналитику о том, что происходит в тёмной глубине или даже — на дне внутреннего водоёма...

Из старого латинского языка римской империи — поначалу из уцелевшей античной литературы, а затем — через международный лексикон церковников и учёных, ляпсус (слово простое, яркое и звучное) проник почти во все известные языки..., не считая также и нескольких неизвестных (как всегда). И всё же, осмелюсь заметить, ни один принцип не обладает свойством универсальности (разве что, кроме этого одного). Возможно, так получилось в результате прямого действия, что посреди словарного запаса русских людей имперский «lapsus» старого Рима приобрёл несомненную местную специфику и стал выглядеть почти гротескно, на подобие матрёшки или валенка, — так сказать, с примесью излишнего национального колорита. И прежде всего, так получилось в результате вмешательства элементарной фонетики, несущей в себе тяжесть (а то и лёгкость) соседних аллюзий (смыслов и бессмыслиц), которые раз за разом выпрыгивали из речевой памяти всякого, кто его произносил, читал или слышал.

И здесь, паче чаяния, откуда-то снизу возникает совсем другая тема, которую мне придётся начать сызнова...

Как если бы я допреж — ещё ничего не говорил...

Или напротив: говорил, но ничего не сказал.

и
прежде всего, засовывая свой нос на исключительную территорию тотальной ошибки, латынь — это не совсем то же самое, что русский язык..., равно как и Римская империя, скажем прямо, слегка отличается от Советского союза... И прежде всего, не «ля́псус», нет. Никакого размягчённого «я» в этом слове не было и в помине (спустя тысячу своих лет его привнесли — русские), а патрициев и плебеев (не исключая, впрочем, и рабов) вездесущий «ла́псус» сиял повсюду в первозданности своей природной натуры (не брезгуя также — искусственной конструкцией).

Идём дальше..., — как любил говорить преподобный Эрик,
    — нам ещё придётся вернуться к этому вопросу...^[8]:590-591

— Несмотря на свою нескромную (почти скоромную) репутацию, в первопрестольном языке первоисточника lapsus выглядел почти безупречно строгим, в слегка потёртой хламиде повседневного употребления. И здесь, как во всяком клановом обществе, главную скрипку играл вопрос происхождения и связей... Tertium non datur, — дорогой мсье. К счастью, в данном вопросе у римского ла́псуса всё было в порядке. Родня... — что надо, дай бог всякому такую.^[9] — Глагол, как говорится. Да и не просто глагол, а один из числа самых употребительных (к тому же, изрядно жгущих сердца)..., что в общем-то, немаловажно... в нашем деле.

labor, lapsus sum, labi — вóт оно, дивное словечко действия, словно хамелеон крылатый, имевшее едва не полтора десятка значений..., не считая побочных, ассоциативных, переносных и непереносимых. На всякий случай..., накидаю примерный круг, чтобы понимать, откуда же вышел-пошёл бысть в земле русской этот вездесущий ляпсус господень.^[10]
 — скользить (прежде всего, как змея: пресмыкаться, ползти, струиться; «anguis lapsus» — читаем мы у Вергилия, где «лапсус» не имеет даже малейшего оттенка ошибки, — так змея неслышно скользит по камням и раскалённому песку), опускаться или спускаться (как светила спускаются по нарисованному сознанием небосклону: «effigies de caelo lapsa» — пишет тот же Вергилий, или у него же: «labor per funem» спускаться вниз по верёвке), а также — катиться, спадать, медленно падать (почти как дядюшка Василий Розанов,^[11]:11 описывает тот же ветхий Вергилий опадающие осенние листья «folia lapsa cadunt»), а ещё глагол labor мог означать: капать, падать, говоря о природной влаге (так слёзы текут по щекам, пишет Овидий, «lacrimae labuntur per genas»), и здесь, слегка утомившись, я обрываю бес’конечное перечисление первоначальных значений глагола lapsus sum...
 — пролетать (с ветром или по воде) или взлетать, имея в виду переносный смысл основного — скользить: плыть, нестись (чаще всего по морской глади или в небесах, как любил писать Овидий: «per aequora, in magno mari»),
 — виться, обвиваться (ещё одно близкое скольжение: как растение, виноградная лоза или та же змея), а также и развиваться (в круге времён, как у того же Овидия, «circa tempora»),
 — скатываться всё ниже и ниже, сваливаться, ниспадать (не обязательно резко, чаще плавно — таким же инерционным скольжением одной поверхностью по другой, словно санки), а также вытекать или течь, оставляя после себя — почти пустоту...
 — смежаться, слипаться (как пишет нежный Секст Проперций про сонные глазки: «lapsi somno ocelli»)...
 — распространяться, разливаться, говоря всё шире и шире, а также протекать (о времени) или ускользать,
 — ошибаться, заблуждаться, наконец, самое близкое к ляпсусу значение возникает едва ли не в конце всего списка («labor per errorem» глаголит велеречивый Цицерон в трёх словах, почти не требующих перевода..., или ещё пуще того: сходить с ума (впадать в безумие) «labor mente» — в качестве «почти» диагноза или социального статуса, который ставил преподобный врун (& врач) Авл Корнелий Цельс, или, наконец, «in vanum lapsus» как подытоживал все промахи Квинт Курций Руф).
 — доходить (до чего-то), склоняться, погружаться, мало-помалу приходить в упадок (видать, совсем плохо дело, беда «lapsus rebus» — как говорил Вергилий), портиться (как у Тита Ливия «disciplina labitur», привычное дело: воспитание у нас стало совсем уж не то, что в прежние времена), клониться к упадку или закату, нависать (например, «domus lapsura» — как у Овидия, — дом, грозящий вот-вот обрушиться)...,^[10] кажется, в своём последнем значении lapsus sum сравнился с само́й Римской империей. — Мало-помалу, клонясь к упадку, благодаря усилиям благих христиан и набегам варваров, случился, наконец, полный lapsus..., равного которому больше не бывало...^[12]:487

— По крайней мере, здесь, на остаточной территории карликовой Европы.

И тем точнее, и тем рельефнее выглядит (аз, буки, веди!) маленькая внутренняя история глагола labor, lapsus sum, что главным его родственником по созвучию и происхождению числится — едва ли не самое существенное существительное, составившее существо (если по...верить Энгельсу) человеческой натуры. Разумеется, я говорю про тот же, практически, идентичный (по звучанию и написанию) labor, всем знакомый по заимствованному корню слов лаборант или лаборатория,^{[комм. 1]} означающий — напряжение, усилие, работу и труд вообще.^[10]

Пожалуй, самым ортодоксальным продолжателем разрушительно-обрушительного дела labor стал даже не сам лапсус-ляпсус, поначалу унаследовавший почти всё идейное богатство первоначального глагола, а гораздо менее известное словечко «lapsio», настоящий уродец, в которого вложили только одно, — и похоже, худшее, что осталось от материнского капитала: скольжение вниз и тотальную порочность, наклонность (к дурному). Следом за ним, по той же проторенной дорожке lapsio двинулся и ещё один узкий (почти как стилет уголовника) глагол lapso, lapsare, означавший — шататься (lapsantes gressus, неверная походка — не без удовольствия прочитаем мы в нескончаемой «Пунике» Силия Италика); покачнуться, поскользнуться, падать (в том числе, страшно сказать, «in multo sanguine», например, в луже крови, как предлагает сделать Вергилий). — А вот, после всего, и настоящий гвоздь программы, словно рояль в кустах (пускай и слегка заржавелый, от времени)... — Verba lapsanta (не без удивления читаем мы в «Аттических ночах» Авла Геллия). Исходя из обозначенного ранее изобилия возможностей глагола lapsare, это — почти диагноз (хоть Авл и не врач, скорее — старьёвщик): бесконтрольный поток слов, неудержимая болтовня...,^[14] совсем как в затрапезной пьеске Эрика: «та, что слишком много говорит и муж которой скончался от истощения». Бедная французская гетера, спустя полтора тысячелетия поражённая страшным недугом verba lapsanta...
— Впрочем, не один только «lapso». На другом полюсе от «лабора» не отставал от него и менее известный, в итоге, labes — собравший под своей сенью, кажется, всю коллекцию материнской мерзости: оседание, провал, обвал, падение, порча, пагуба, поражение, пятно, позор и даже стыд...,^[10], в общем, всего и не перескажешь.

...эй, пора кончать, — кажется, говорят мне откуда-то снизу и сбоку. Крыша просела. Перила скрипят. Неумолимо приближается лапсус.

Первый Рим давно рухнул. Второй — тем более. А третий, — маль пардон...

Lapsus tanatos, дорогóй наш дон Педро, mamma mia, белла донна...

— Ну что ж, попробуем снова поверить на́ слово..., чтобы не слишком плодить скорбь.

Итак..., отныне во весь рост, гордо и величественно высится перед восхищёнными плебеями (Panem et circenses!..) бронзовое конное изваяние (с жезлом в зубах и щитом на руках), да, можете не сомневаться: это он, римский имперский л а п с у с, лéпший родственник полёта и скольжения, племянник распространения и течения, кузен — упадка и заката, благо, родный дядька — обрушения и лавины, возлюбленный свояченик — работы и труда, почти — крестник Энгельса, Маркса и даже Ильича, не говоря уже — обо всех остальных носителях под’сознательного..., а тако же — и вовсе... без оного.

Последнее — как всегда..., как правило, разумеется...^{[комм. 2]}

lapsus — вот оно, наконец..., это священное & пре’освященное отглагольное образование, явившее всё своё богатство миру тогда, во времена Империи, затем пришедшее вместе с ней — в упадок, закатившееся вслед за Римом и, наконец, постепенно растерявшее былое могущество — до последней стадии опрощения. Вослед за людьми, конечно. Теми людьми, которые регулярно выплёвывали lapsus изо рта, из-под рук и себе под ноги... Как минимум, пять основных значений имел при себе римский ла́псус: богатство по нынешним временам почти несусветное...^[14] А потому..., не побрезгую перечислить: для тех, кто умеет хотя бы загибать пальцы. От первого до последнего (не говоря уже о среднем)...
 — скольжение (само собой, первым номером следует знакомое основное значение — от глагола labor, lapsus sum), и вообще — медленное плавное движение в применении к любому предмету (к примеру, по замкнутому кругу «lapsus rotarum» или «volvuntur siders lapsu» — как можно при желании прочитать у вездесущего Вергилия), а если речь идёт о жидкости, тогда — течение («lacūs lapsus», например, вод, как выразился Цицерон..., или бурного потока «torrentium», как можно найти у Аврелия Августина) или, паче того — истечение (не требующее перевода «semǐnis», как говорил ещё один имперский карфагенский врачик, Целий Аврелиан),
 — ползание как прямой вариант первого значения в применении к животным или растениям (например, змеиное «draconum lapsu» или виноградной лозы «vitis», как изволил заметить дядюшка-Цицерон), а также полёт, скольжение по воздуху — у птиц («volucrum lapsus» — у того же Цицерона),
 — падение или обвал, в зависимости от текста и контекста (к примеру, ясно понятный природный «lapsus terrae» у Цицерона, или горная лавина, обвал «montium» — в одном из текстов Сенеки Младшего, в случае человека — история становится более компактной и удобной, почти для домашнего обихода: нечто вроде падения с лестницы «lapsus scalarum», как выразился вполне к месту — Плиний Старший..., впрочем, не всё так ужасно, и была ведь реальная возможность заранее подстелить соломки или вовсе — удержаться от неминуемого падения «sustinere se a lapsu», как предупреждал Тит Ливий в своей «Истории от основания города»),
 — выпадение зубов или волос, лапсус в очень узком, вполне отдельном смысле, который подарил нам тот же Сенека (неожиданно увековечив «dentium lapsus»),
 — ушиб от падения, который отдельным образом отметил Плиний Старший («ulcěra lapsusque») и только затем, вслед за ним
 — ошибка, вот она, родимая, наконец, стыдливо обозначенная последним, «почти переносным» (или даже более чем переносным, непереносимым) пунктом светлейшего ла́псуса: ложный шаг, недосмотр, небрежность, оплошность, погрешность (как выразился в одной из своих адвокатских речей Марк Туллий Цицерон, «populares multi variique lapsus», имея в виду разнообразные промахи и ошибки простого народа)...^[14]

Итак, можно сделать остановку. Глубоко ошибочное досье как будто завершено. А значит, словесную папку можно без...условно прикрыть (тут ей и крышка!)..., поскольку дальше — как и следовало ожидать, начинается вполне человеческая история лапсуса. — Его упадок, закат, падение и крушение (вслед за метрополией), а затем — разнообразная и подробная история ошибок, ложных шагов, недосмотров, небрежностей, оплошностей и погрешностей «простого народа», постепенно приведшая былое величие — к окончательному опрощению, истощению и, наконец, полнейшей дистрофии...

Как и следовало ожидать..., по результатам любого течения времени или воды,

а также скольжения куда-то вниз, вбок и прочей инерции спозлазия...

В полном соответствии с человеческими законами (физики, биологии, зоологии и хомологии).

А также мистики, эвристики, логистики, софистики и хомистики, не так ли?

— Разумеется, так. Потому что последний вопрос — всего лишь формальность.

Чистейшая формальность. И не более того...

л
атынь... (Опять она, эта чёртова латынь — всему начало). Мёртвый язык давно упавшей империи (десятки раз разрушенной и разорённой, превратившейся почти в колонию, почти в захолустье с полу’диким гибридным населением). — И всё же, старому Риму удалось удержать... кое-что из бывшего велiчия. Как лучшее, так и худшее... — Ну, например, всепроникающее (как радиация) христианство и — его концессию пополам с конфессией (во главе с папой). В итоге ползучей подкожной колонизации (не говоря уже о нескрываемом миссионерстве), бывший язык стал расхожим средством профессионального общения для разных кланов из десятков стран. Медики, учёные, художники, церковники... Номенклатура, служба, обиход, систематика, рецептура... Трудно себе представить среду более благоприятную для предельного упрощения и обеднения всего, что было многозначно и богато. Постепенное превращение живой игры — в простой сигнал, символ, привычный знак, прилипший к собственному звучанию в качестве неподвижной оказии или случая (случайности), одинаково известной всем присутствующим. Само собой, процесс известкования слова открыла, продолжила и завершила (без нашего участия) варварская, а затем средневековая Европа. Однако настоящей могилой для старого римского лапсуса стали, конечно, мы, — говорю это без ложной скромности (разумея наших трижды прекрасных и гордых предков, само собой). Прежде всего, как носители языка едва ли не самого далёкого и чуждого оригиналу. — Пожалуй, более всего эта история (повторявшаяся в деталях сотни раз) напомнила бы старую как мир басню «Обезьяна и очки» (со всеми её не’античными вариациями).^[16] Быстро, красиво, просто(народно). Как говорится, минимум затруднений, максимум успеха. Вполне достало бы голого факта встречи некоего доблестного примата с этой компактной вещью, а уж далеее... неминуемый ляпсус обеспечен — на все «сто» очков. Потому что..., потому что (я хотел сказать) всё произошедшее следом — было заранее предрешено..., самóю природой (вещей).

— Не говоря уже о людях...

Совсем как в сказке, вследствие сочетания трёх волшебных причин, русский язык стал едва ли не самой агрессивной средой для вконец ослабевшего и опростившегося лапсуса, и так уже утерявшего (за тысячу лет) почти всё, что можно было утерять. Разумеется, я говорю не о «людях учёных», привыкших старательно (как примерные ученики) копировать язык своего клана и среды. И тем тщательнее, что Европа в XVIII-XIX веке была непререкаемым источником, светочем и ориентиром для чахлых зародышей российской науки. — Но затем, из речи «клобуков и мантий» (не говоря уже о сутанах) латинский лапсус — пошёл дальше, глубже, в среду (чтобы всуе не поминать о народе). И здесь уж, что называется: только держись, иначе — обуют (или разуют), да и пустят галопом во все тяжкие.

— Так, собственно говоря, всё и случилось, шаг за шагом... Вниз. По течению...

И в первую очередь lapsus омягчили..., — по-нашему. По-свойски. Для начала. — В точности таким образом, как было привычно для их губного и языкового аппарата, прости господи. И стал он теперь — уже не лапсусом (высоким, строгим и даже слегка надменным), а всего лишь ляпсусом, мелкой сошкой, предметом смешным, компактным и — почти дурацким. Хочешь — в карман сунь, не хочешь — собакам кинь. А затем, после такого «опущения» — судьба его «была уж решена»...

Вообще сказать, досталось на орехи не одному только ляпсусу. Едва ли не полному комплекту слов, начинавшихся в русском языке на «ля-» — откровенно не повезло. Словно какое-то древнейшее тайное прокЛЯтие (друидов, не иначе) нависло над двумя, на первый взгляд, скромными бук’вами: Л-Я. Сразу это случилось или постепенно, однако корпус словаря в этом месте народного бытия чуть не в полном составе сделался каким-то примерным посмешищем, коллекцией ковыляющих или дрыгающихся уродцев: то ли карликов, то ли юродивых, то ли попросту дурачков. Зачином в этом деле, конечно же, стал звук «ля», сам по себе, — легчёный, без’мысленный и без’дельный почти до предела, заранее склоняющий всех присутствующих к зубоскальству: разнообразному и пустому (в том смысле, что на пустом месте), а следом за ним — традиционный и привычный «тяп-ляп» со всеми вытекающими из него последствиями. Пожалуй, даже простое перечисление (тоном кассирши в универмаге) может сказать лучше всяких слов... — Лягавый, лягать, лягушка, ляда, лядина, лядащий, лядвея, ляжка, лямка, ляпать, лясы, ляхи, ляща...^[17] Тем более, если присовокупить к этому богатству ещё и многочисленные производные от основного малопривлекательного глагола, то картина получится и вовсе беспросветной: вляпать, заляпать, наляпать, обляпать, приляпать, разляпать, сляпать..., затем добавив их несовершенные формы — заляпывать, обляпывать, приляпывать, разляпывать, а также возвратные — ляпнуться, вляпаться, заляпаться, заляпываться, обляпаться, обляпываться, приляпываться, разляпаться, разляпываться... и так далее, вплоть до почти мистических по своему облику существительных — заляпывание, наляпывание и обляпывание... Список опять не полный, разумеется, — закончу я, оттирая воображаемый пот с такого же воображаемого лба.^[18] Из князи — в грязи, добро пожаловать, наш дорогой латинский друг. Располагайтесь в диване со всеми удобствами. — И говорить не о чем..., само собой, вляпавшись в такое «языковое гнездо», перспектива рисовалась не слишком-то радужная. Пополнив настолько яркий и экспрессивный список (да ещё и имея за плечами тысячелетнюю репутацию досадной ошибки пополам с неприятностью), наперёд мало на что можно было рассчитывать. Разве что, кроме лягновения какой-нибудь ляжки...

Собственно, именно такой прогноз и оправдался... Причём — с ляхво́й.

Особенно если прибавить, что непосредственными соседями (и «даже», страшно сказать, родственниками) ляпсуса вместо величественных драконов, струящихся змей, а также, равно-возвышенных птиц, полётов или труда, здесь сделались такие неприятные (по генеалогии) слова как просто’речное «ляпнуть» (сказать что-нибудь некстати или бестактно, например, глупость или грубость), затем, ещё более просто’речное (и чисто-сердечное) — «ляпать» (халтурить, мазать, делать нечто плохо или наспех) и, наконец, сокращённый до почти ругательного жаргона — «ляп» (ошибка, промах, почти вляпаться — почти во что-то мягкое и тёплое)...^[3] — В конце концов, следуя по пятам Маркса, количество перешло в качество, а качество — в своё полное отсутствие.

Как это и следовало ожидать, очередное окружение с радостью сыграло комедию ещё одного бывшего короля. Ободранный как липка, lapsus окончательно обрусел и слился с пейзажем, постепенно понизившись до уровня земли..., вернее сказать, даже чернозёма. Пожалуй, единственное ино’странное, что при нём уцелело — старое латинское окончание, да и то, сыграв (напоследок) дурную шутку, причём, в прямом смысле слова. Бедный ляпсус сделался типичным шутом-инородцем (наподобие «пародистого» немца фон Мерзенштейна или Гаденбурга).^{[комм. 3]} При гаерском «корне» ляп’ — сохранилось «важное» наукообразное окончание, обнаруживавшее в своём владельце именитую штучку, наследственного аристократа, не иначе: когда-то разорённого, чудом уцелевшего, вытолканного вон с родины, обедневшего и опустившегося до состояния случайной ошибки, промаха, болванчика. — Именно в таком, почти анекдотическом виде он и занял своё лягальное место в русском обиходе. И даже рядовые изыски бравых психоаналитиков, пытавшихся узреть сквозь ляпсус нечто важное, тайное или значимое (из области под’сознательной информации), скорее сами приобрели нечто от ляпсуса, нежели смогли хоть немного возвысить его былое высочество — до того уровня, который он бы занимал — скажем, по праву первородства...

Или даже просто так..., безо всякого права. Чтобы не слишком забегать вперёд...

— Так он и прозябал последние два века, опущенный до уровня шутки или пародии... на самого себя. Чего уж тут и говорить: пустое, брат, всё пустое: типичный шут, паяц, гаер и клоун (чтобы не сказать: савояр, конечно). Вечный неудачник, типичный нелепец: и ничего-то у него толком не получается... То мимо стула промахнётся, то на банановой корке поскользнётся, а то — двумя ногами в одну штанину попадёт. И поневоле позавидуешь свободному полёту человеческой мысли (сверху вниз, как и полагается): ибо достигли здесь они своего потолка..., не говоря уже о плинтусе. Словно венец творения, взяли они эту малую штуковину для всякого употребления..., по завету дядюшки Шумахера. Словечко сочное, забавное и звучное, ляпсус (между прочим, наряду с «ляписом») не раз сослужил службу и другим комикам: для-ради всякого гримасничанья и развлечения путём образования смешных прозвищ или фамилий для людей нелепых, глупых и вообще — чудаков всякой масти. Короче говоря, здесь и песенке конец. Не прошло и сотни лет, как — вот они, все и собрались, родимые: Вицин, Моргунов да Никулин — трое из ларца в одном ляпсусе. Словно вляпавшись... в очередную кучу (банальных анекдотов).

Кажется, здесь и говорить-то нечего... всерьёз, не рискуя и самому как-то так..., между слов... туда же.

— Вляпаться, по старой привычке...

В общем, так он и остался (до поры) в одном общем списке карликового русского «ля». Словно бы затаившись..., или дожидаясь чего-то. Тихий, незаметный..., в среде коллег (калек, казалось бы). Взятых одной строкой, напоследок, словно одним звуком... — Лягать, лягаться, лягушатник, лягушка, лягушонок, лядунка, ляжка, лязг, лязгать, ля-ля, лялякать, лямка, ляп, ляпать, ляпис, ляпис-лазурь, ляпнуть, ляпсус,^{[комм. 4]} лярд и даже — лясы, напоследок...^[3] В общем говоря, какая-то жалкая ошибка, такая жалкая, что и жалеть-то не о чем: сущий пустяк, ерунда, ровным счётом — ничего серьёзного.^{[комм. 5]}

Да ведь такова и была его цель, кроме шуток. — Его... (человека, не ляпсуса, конечно)...

Которой он (нужно сказать) с блеском добился. И получил... своё. Что (не) хотел...

— Ошибка... Пожалуй, нет на свете ничего более страшного для человека... — Хотя, правда сказать, так было не всегда. Только с тех пор, как сделался он сам себе человеком, избавившись от прямой угрозы нападения других... Например, хищников. Мясоедов. Беспощадных. Сильных. Жестоких. С когтями и зубами. Способных превратить живое, тёплое, дышащее — просто в еду, мясное рагу или отбивное, бесформенную груду костей и мяса, а затем и паче того — в кучку gf[extuj дерьма где-то на лесной тропке. Это были безусловные враги. Всех их он знал и помнил в лицо. Видел их всюду, где только мог и не мог. И даже там видел (и продолжал видеть сотни, тысячи лет), где их никогда не было и не могло быть. Как призраки. Их... — Льва. Тигра. Леопарда.^[20]:87 Не говоря уже о пантерах и гиенах...

— Но затем, кажется, посредством нечеловеческого напряжения всех сил коллективного ума, ему удалось справиться с этой бедой, надёжно отгородившись от остальной природы стеной из камня и металла. Новая жизнь была похожа на чудо: избавившись от опасности, он (хотя и не сразу, постепенно) забыл. О них. — Потому что теперь перед ним встала во весь рост (не из кустов, нет) совсем другая опасность, куда более страшная и жестокая. Он сам. — И не было от него спасения нигде... Ни одна стена, сколь угодно высокая и крепкая, не могла укрыть от орды, от ужасного испепеляющего нашествия таких же как ты сам. Там, за стеной вечно скрывались они, враги: тайные и явные. И даже здесь, внутри стен — всегда был он: другой человек, опасность или сомнение. И всякую минуту — она, возможность очередной ошибки. То ли друг, то ли враг. То ли обои вместе. Вот, сейчас он улыбается, а через мгновение: глядь!..., — нет, это совсем не улыбка, а страшный оскал зубов. Словно смерть. Живая, похожая на всякого из них. С человеческим лицом... И нет от неё спасения, потому что он — сам себе навсегда угроза и смерть. Он сам, один...

Где же он допустил её, эту ошибку?.. Оступился.

Пытаясь избавиться от одного страха, получил — стократ ужас...

От самого себя, лицом к лицу, снова и снова..., без малейшего права на исправление.

— Ошибка... Пускай даже самая мелкая, крошечная, ничтожная..., один неверный шаг, случайное слово, неосторожный жест — и вот уже, побежали, поскользили расходящиеся круги по воде, полетела в разные стороны мелкая пыль событий, протекла тонкой струйкой между пальцев мутная жидкость времени, — глядишь, и вся жизнь пошла иным путём. Словно споткнулась о камень, да затем и побежала, неслышно покатилась по другой инерции вниз, под горку. Словно в беззвучном ночном кошмаре. Как вода с листьев дерева. Как змея посреди камней. Как птица по-над морем... — И даже оставшись в полном одиночестве, разве можно было на что-то опереться..., хотя минуту не сомневаться, забыть, уйти от того вечного страха... Перед пятнистой темнотой, в которой вечно угадывались слегка сощуренные глаза леопарда, врага, соседа, брата... Он меня видит, а я его — нет. Он затаился и готов к прыжку. А я ничего не подозреваю. Вот она, моя последняя минута. — Или нет, может быть, следующая, пятая, десятая, сотая... — И как теперь избавишься от этого навязчивого страха, имя которому — не леопард и не гиена, а он сам, человек. Он, который всегда здесь, всегда под рукой. В любой момент готов что-то вытворить. Внезапное. Ужасное. Непоправимое.

И даже наедине с самим собой. Словно он вечно чего-то ждёт, затаившись внутри...

И что тогда..., — нет, не бывает на свете ничего безвыходного. Всегда остаются варианты. Возможности. — Поверх невозможностей..., к примеру. Всякие. Видимые и невидимые. Простые и пустые. Например, можно не замечать. — Даже в упор. Лицом к лицу. Глазами в стену. День не замечать. И год. И сто лет, и тысячу. В одиночку не замечать — и всем скопом, стаями, племенами, народами... — Они так делали. И теперь ещё продолжают: от века своего. В конце концов, процедура не шибко сложная: слегка прикрыть глаза (в нужный момент) или не глядеть — в ту сторону. Вот, значит, и нет её, этой ошибки. И весь мир — как на ладони, в кулачке. Ясный, чистый, без’ошибочный...

Как хотелось бы его видеть. А на другой..., глаза бы на него не глядели.

— Даже и говорить про него не хочется.

Хотя..., далеко не всегда удаётся не видеть вовсе. Тем более, что ошибка... — штука назойливая, даже когда сущая мелочь. Часто, бывает, как назойливая муха полуденная всюду лезет: то в глаз, то в нос, а то прямо в ухо жужжит, дрянь этакая. Но особенно неприятно, брат, бывает, когда она — там, внутри сидит. Где-нибудь в глубине черепа..., или под ложечкой, в середине существа. И вылезает оттуда по своей прихоти..., когда заблагорассудится. Например, вместе с беспокойством. Или страхом... А то и при опасности (это бывает особенно неприятно). И никак от неё не избавиться, почти как от самого себя, сердешного. Порой..., хоть волком вой, хоть в петлю лезь...

— И что тогда?.. Хотелось бы знать, имеется ли в запасе какое средство, на этакий случай?..

Сухо и односложно отвечу (по-русски, конечно), хотя и почти без слов. Будто одним кивком головы: ляпсус... — Он всегда остаётся в запасе. Как знак. Или заплатка. На месте досадной, опасной ошибки. — Ляпсус. Как маленькое..., карликовое спасение. На первый раз говоря, у них это называется «отвлекающий манёвр». Один. Или несколько, для надёжности. — Так они привыкли, так они всегда жили, так они вечно делали: отвлекаясь на второстепенное, забывать про главное. Только оттого, что их главное — и есть ошибка. Несносная, невыносимая и пустая (как они сами)... Не чета какому-то ляпсусу..., — или чета, но где-то там, далеко за чертой. Так всякий раз, во все поколения они прибегали к этому неважному приёму..., чтобы добиться своего. Снова и снова — своего... Единственного, что им было важно. И интересно...

И этот приём назывался у них: обманом. Или само-обманом..., чтобы напрасно не скользить по земле.

И ещё..., кое-что они умели. Кажется, этот приём у них назывался подменой. Ловкость рук (языка, губ)..., и — никакого мошенничества (почти). Всё по-простому, по-семейному: мило, искренне, уютно. Постелить тряпочку..., поверх проблемы. Затем вторую, пятую... Постепенно привыкнуть, что там (под красивым покрывалом) якобы ничего нет. Или, быть может, есть, но что-то другое. Совсем не опасное, не важное, не степенное — второ’степенное. Заговорить себя (и его), заболтать боль, тяжесть, опасность... И только затем: назвать по имени. Только уже совсем иначе, назвать. Легко, непринуждённо, весело... Или с малой ехидцей. А затем, обернувшись назад, ещё и подивиться самому себе: как!?.., неужели я этой мелочи всерьёз опасался? Не иначе — затмение на меня нашло. Или пьян был..., как собака. — В общем, ерунда какая-то, и говорить не о чем... Опять ляпсус.

И этот обычный приём назывался у них: подменой.

Или утешением..., чтобы напрасно не скользить по воде.

И наконец..., наконец, ещё кое-что они умели. Наученные раз за разом, узнали они науку: объяснить, чтобы не бояться. Положить на дальнюю полку, постепенно успокоиться и — забыть. Как всегда хотелось. — И пускай объяснение будет любым: главное, чтобы несло оно вслед за собой — эффект присутствия. Ибо нет на свете ничего важнее моей жизни. Да, я живу, сомневаться глупо... — и самого по себе этого факта вполне достаточно, чтобы ничем не отравлять себе эту жизнь. Пожалуй, чаще всего прочего годилось для этой цели — то, что всегда под рукой. Естество. Природа. Ничто конкретно и всё вообще... Или напротив — то, чего нет и что всегда перед носом. Призрак. Дух святой. Всё вообще и ничто конкретно... И тогда сызнова можно позабыть о главном и всю жизнь молиться на второстепенное, ожидая прощения. За ошибку. Ту, которую обманули, подменили и объяснили. Но так и не смогли — стереть без следа. И всякий раз она проступала на поверхности смутными очертаниями, напоминающими невесть что. Ерунду какую-то, и говорить не о чем... Опять какой-то ляпсус.

И этот приём назывался у них: оправданием. Или отсутствием..., чтобы напрасно не скользить по воздуху.

...вот, вкратце, и всё, что можно было бы сказать об этом компактном предмете, проходя мимо по длинному пыльному коридору — там, где они предпочитают не ходить. И даже не вспоминать о том, что он — есть. Там, позади всех залов, комнат и кабинетов. Лишённый всякой мебели и антуража. Простой и прямой, как палка Мальтуса.^{[комм. 6]} И как здесь самому не наделать малых ляпсусов..., единожды солгав. И разве можно не соврать, когда самый факт их жизни — уже есть ложь. Даже в такой малости как старый «lapsus». Книжный и просторечный, словесный и реальный..., реальнее не бывает. Карликовый знак какой-то давно забытой и заброшенной ошибки. Трижды обезвреженный и оскоплённый, тем не менее, он не утерял решительно ничего..., из своей плотной начинки. И не может утерять, пока существует на свете он..., человек. Сам по себе — сущий казус, нелепость, промах... — Олицетворённый ляпсус, случай, оказия, узелок на линии собственной природы.

Результат ещё одной ошибки, он так и остался на все свои времена — фактом.

Живым фактом непревзойдённой ошибки самого себя...

Словно прямое доказательство того, что не нужно доказывать.

И прямое олицетворение того, что не требуется олицетворять.

Так он и ходит до сих пор по земле, этот маленький ляпсус.

Ляпсус того места, из которого когда-то давно вылез...